Верующий, повторяю, — это лишь тот, кто, опираясь на уверенность в своём спасении, осмеливается без колебаний хулить дьявола и смерть, как учит апостол римлян: «Я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее... не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе» (Рим 8:38-39). На этом основании он полагает, что очи нашего разума** не просвещены по-настоящему, если мы не сознаём, какова надежда на вечное наследие, к которому мы призваны (Эф 1:18). Всё учение св. Павла пронизывает мысль, что мы не постигнем доброты Бога, если не будем в ней совершенно твёрдо убеждены.
17. Здесь кто-нибудь, возможно, возразит, что у верующих совсем другой опыт, поскольку, познав милость Бога к ним, они бывают не только обеспокоены и охвачены сомнениями (что случается часто), но порой испуганы и смущены. Так происходит, когда они выдерживают бурю сильнейших искушений и должны одолеть их. Казалось бы, такие вещи несовместимы с крепостью веры (certitude de foy), о которой мы говорили. Так что, если мы хотим сохранить изложенное учение во всей полноте, необходимо разрешить этот трудный вопрос.
Когда мы учим, что вера должна быть твёрдой и непоколебимой, то не имеем в виду убеждённость, не подверженную никаким сомнениям, или стойкость, которую не одолевают никакие напасти. Мы, напротив, говорим, что верующие ведут непрестанную борьбу со своим собственным недоверием. Нам вовсе не следует полагать, что их совесть пребывает в нерушимом мире и покое, который не смутит ни одна буря. Однако, каковы бы ни были нападения, мы не допускаем, что верующие могут вдруг пасть или перестать доверять Божьей милости, в которую однажды твёрдо поверили.
| 'Синодальный перевод: «...если только начатую жизнь твёрдо сохраняем до конца». **В Синодальном переводе — «сердца». |
Самый яркий и памятный пример веры Писание даёт нам в лице Давида, особенно если посмотреть на всю его жизнь. Однако и он часто сетует, до какой степени духу его недостаёт покоя, и молит, чтобы вера умиротворила его. Когда он упрекает свою душу за то, что она сверх меры тревожится и сомневается, разве это не гнев на собственное неверие? «Что унываешь ты, душа моя, и что смущаешься? Уповай на Бога» (Пс 41/42:6; 42/43:5). И действительно, его испуг был явным признаком недоверия, словно он думал, что оставлен Богом. В другом месте Давид делает ещё более красноречивое признание: «В смятении моём я думал: "отвержен я от очей твоих"» (Пс 30/31:23). Ещё из одного места явствует, какую напряжённую внутреннюю борьбу ведёт он со своим смятением и тоской, так что даже вступает в прения о природе Бога: «Неужели Бог забыл миловать? Неужели во гневе затворил щедроты Свои?» (Пс 76/77:10) И прибавляет ещё более суровое суждение: «Я сказал: Он умерщвляет меня. Вот как переменилась десница Божья»*. Как и всякий отчаявшийся человек, Давид заявляет, что так оно и есть. Он не только признаёт, что охвачен сомнениями, но и что он подавлен и побеждён, и не оставляет себе никакой надежды, ибо Бог покинул его и рука Божья, от которой Давид привык получать помощь, теперь готова его уничтожить. И вот, он зовёт свою душу вновь обрести покой (Пс 114/115:7), потому что явно ощутил, что она мечется среди искушений.
