Тут вся сила в подробностях, которые Миколе трудно, просто невозможно передать. Как Костюк останавливал его вдруг во дворе: «Ну что, Коль, чего это ты вдруг такой скучный? Ну?» И не отпускал от себя весь вечер, будто не было для него собеседника интереснее Кольки. Как, затащив Миколу в ненавистную столярку, сбрасывал китель и говорил: «Построгаем для своего удовольствия...» Как, перехватив властный жест Щаслывого, адресованный кому-нибудь из покорных корешей, вдруг по-детски обижался: «Я думал, ты товарищ, а ты...» Как говорил после очередного «художества» колонистов: «Вы почувствуйте, что сказано в главной песне, с которой умирали лучшие люди. Там сказано: «А паразиты никогда!»
Все это довольно странно звучало в суровом заведении, каким была в сорок девятом году колония для малолетних преступников.
И Микола влюбился... Микола стал жить для Костюка. Ради того, чтобы Андрей Васильевич между делом подмигнул ему: давай, мол, хлопче, жми, — он исправно точил деревяшки в мастерской все четыре часа, как положено. И потом снисходительно отсиживал еще четыре часа на уроках — решал задачи или выводил в тетради что-нибудь вроде «встрепенулись, запорхали тучи резвых мотыльков». И хлопцы ходили у него по струнке.
— Совсем другой человек! — восхищалось начальство и, наверно, ставило галочку в списке достижений колонии. А Костюк как-то не восхищался. Может, он в конце концов догадался, какими способами наводит Микола порядок в своей группе. Однажды он прямо пришел в ярость.
— Нам твоей бандитской дисциплины не надо! — кричал он. — Нам нужна сознательная дисциплина...
— Та я ж только для вас, Андрей Васильевич. Мне на кой она, та дисциплина?
— Что ты для меня стараешься? Ты для этих вот хлопцев старайся, для всех людей старайся.
— А что они мне сделали, все люди?
— Как же ты не понимаешь? Как же ты не понимаешь? — сокрушался Костюк. И объяснял про войну, про возрождение Донбасса из руин и пепла, про стахановку полей Пашу Ангелину и новатора Николая Российского.
Микола терпеливо слушал, говорил: «Я понимаю», — а сам думал: «Хороший вы человек, Андрей Васильевич, дивный человек... И больше ничего... Какая тут может быть стахановка полей»..» — Эх, не довел я тебя до настоящего ума! — сказал Костюк, прощаясь со Щаслывым.
Микола уезжал на стройку, на Мироновскую ГРЭС, вместе с девятью колонистами, которым тоже «вышел возраст».
— Вы не сомневайтесь, Андрей Васильевич, — страстно заверял он. — Я вас не подведу...
