— Мария. Мария. Ты моя любовь.
— Да.
Она так и не двинулась с места. На улице опять свистят, и кажется, что скоро рассвет, что он все ближе, ближе. Нет больше молний, только слабые, далекие сполохи. Опять стонет Клер, преследуемая воспоминанием о руках Пьера, сжимающих ее бедра, такие беззащитно доступные. Но к этому можно привыкнуть, как к мягкому поскребыванию сонного дыхания детей. И запах дождя окутывает желание Клер, размывает его неповторимость, сводит его вровень с желанием, что бушует этой ночью в городке.
Мария тихонько привстает, чуть поворачивается к Пьеру, замирает и смотрит на него.
— Это так нелепо, но я видела Родриго Паэстру. Он там, на крыше.
Пьер спит. Он уснул сразу, как ребенок. Мария вспоминает, что он всегда засыпал так.
Спит. Это до того несомненно, что хочется улыбнуться. А разве она не была заранее в этом уверена?
Она еще приподнимается. Он даже не шелохнулся. Она встает на ноги, слегка коснувшись его тела, погруженного в сон, освобожденного, одинокого.
Мария выходит на балкон и смотрит на часы — они, оказывается, были на ней, у нее на запястье, ее часы. Половина первого. Через три часа, не позже в это время года, рассветет. И Родриго Паэстра все в той же позе смертника, в какой она увидела его впервые, ждет рассвета — а на рассвете его убьют.
Небо над городком стало выше, хотя вдали оно еще нависает над самыми пшеничными полями. Но это почти конец. Молнии полыхают не так ярко. Раскаты грома теряют силу. Через два с половиной часа наступит рассвет, наступит в любую погоду. Скверный рассвет пробьется сквозь тучи, скверный рассвет для Родриго Паэстры. А пока все спят в отеле и в городке, не спит только она, Мария, и Родриго Паэстра.
Смолкли свистки на улицах. Полицейские обходят дозором городок, охраняют дороги и ждут, когда наступит радостный для них рассвет, чтобы схватить Родриго Паэстру. Это будет через два с половиной часа.
Может быть, Мария уснет. Так сильно мучит ее желание выпить. Вряд ли у нее хватит сил дождаться рассвета. Наступает то время ночи, когда каждый час приближает вас к усталости завтрашнего дня, который уже неизбежен. Сама мысль о том, что он придет, повергает в уныние. Настанет завтра, и их любовь еще окрепнет, наберет силу. Надо ждать.
Мария стоит на балконе, не уходит даже тогда, когда небо разражается новым ливнем. Ливень короткий, совсем теплый.
Стучат капли по двускатной крыше напротив нее. А на коньке этой крыши, у прямоугольного дымохода, на гребне, разделяющем два ската, — та фигура, тот комок, так и не шелохнувшийся с половины одиннадцатого, когда Мария увидела его во вспышке молнии. Комок закутан во что-то темное. Капли падают на него, как и на крышу. Потом дождь прекращается. Темный комок остается на месте. Он сливается с дымоходом, и, если смотреть на него долго, порой не верится, что это может быть человек. Думается, это просто цемент, подпорка дымохода, потемневшая от времени. А потом, на миг, когда крышу озаряет молния, видишь, что это все же человек.
