Будучи дочерью известного в Горске музыканта и обладателем огромной коллекцией записей гигантов мирового рока, я считаюсь экспертом и в музыке. Спасибо отцу, в свое время привил вкус к интеллектуальной музыке - на любого эстета моя просвещенность в этом вопросе действовала безотказно. Весьма небрежно, но, несколько кривя душой, я отзывалась о группе "Yes" (команда-то была замечательная, музыканты профессиональные, полетность изумительная, но что-то чуточку враждебное слышалось мне в их голосах, словно обвиняют лично меня, слишком правильные и чистые какие-то). Зато пела дифирамбы "King Crimson", поражая слушателей глубиной понимания замысловатой и чуточку шизофреничной музыки. А когда переводила тексты, маленькая невинная ложь, выдавала домашние заготовки за синхронный перевод экспромтом - толпа оказывалась в положении, близком к обмороку.
Из последней поездки в Москву я привезла связку толстенных альбомов шикарных репродукций от классической живописи до Дали. Что дало мне повод для общения с городскими художниками. Ха! Был среди них новый гений от изобразительного искусства. Его главными жизненными принципами были - не мыть голову (художник должен плевать на эстетические условности), не работать на государство (художник должен быть свободным) и ненавидеть все и всех на свете (только в гордом одиночестве, непонимании и рождается истинное вдохновение). Тем не менее, эти принципы не мешали ему втайне всегда мечтать о славе и популярности, в то же время считая пренебрежительно "толпа - дура, всё схавает". Тем большее удовольствие мне доставлял процесс втаптывания мазилы в грязь. В ответ на мои язвительные замечания, что я не вижу в его брызготне ничего гениального, художник заныл:
- Художника обидеть может каждый, а вот оценить - единицы. Все вокруг или недоумки или быдло. Нет интеллигенции, впрочем, интеллигенция и есть главное быдло. Но я покажу, я докажу...
Тут он вскочил и убежал за занавеску, изображающую портьеру. Он гремел там чем-то минуты три. И появился с торжественным выражением лица.
- Только тебе, Евдоха, - он почему-то называл меня только так, - только тебе...
Художник поставил передо мной холст, прислонив его к стене.
- Натюрморт, - гордо изрек он.
Поначалу я хотела оскорбиться. Но не смогла.
Огромная, надрезанная вдоль толстая сарделька, раздваивающаяся на конце, уныло свисала с огромной же тарелки. А по бокам красовались два, очевидно вареных, облупленных и почищенных яйца. Яйца густо были присыпаны то ли мхом, то ли укропом. На кончике сардельки блестела капелька майонеза. Художник завывал о вызове обществу, о чистоте линий. Я, черствая, только пожала плечами и проговорила:
