Чтобы успокоить разохотившихся людей, наемникам пришлось потрудиться. Одного из матросов Ганс даже ударил мечом, не вытаскивая его из ножен. Остальные, тяжело дыша и переговариваясь осипшими глотками, отошли от безжизненно замершего Позняка.
Вратко дернулся изо всех сил, но Дитер пнул его под колено, до хруста выворачивая локоть, и плавно уложил носом на палубу.
– Оттон! Глянь, что с русичем! – гаркнул он помощнику.
Рыжий наклонился над новгородцем. Дотронулся до шеи под нижней челюстью.
– Кажись, не живой… – проговорил он угрюмо через несколько мгновений и выпрямился.
Магдебуржец витиевато выругался и отпустил Вратко.
Парень лежал, прижавшись щекой к теплой от летнего солнца доске, и все никак не мог понять: как же так, почему вдруг отец умер? Ведь этого не может быть… Совсем недавно жизнь казалась сплошной чередой радостей, и вдруг…
На лица моряков постепенно набегала растерянность. Они переглядывались, будто желая спросить друг у друга: что же это мы натворили, а?
Гюнтер встал на четвереньки, пуская длинные нити розовой слюны. Плюнул в ладонь. Шепеляво выругался:
– Жубы выбил, шука шловенская…
Глянул на Дитера в поисках поддержки. Магдебуржец не то что не ответил, а даже не удостоил хозяина взглядом. Сказал Гансу:
– За святым отцом сходи. Надо бы по чести все…
Капитан поднялся вначале на колени, а после, кряхтя, на ноги.
– Что же теперь делать? – растерянно проговорил он.
– Раньше думать надо было! – каркнул в ответ Дитер.
– Так он первый начал.
– Да знаю я!
– Так что ж ты шмотришь волком?
– Как хочу, так и смотрю. Ты меня для чего нанимал?
– Защищать и охранять…
– Вот я и защитил.
Тут только Вратко заметил, как неестественно вывернута шея отца. Припомнил удар Дитера, нанесенный с помощью веса всего тела, из прыжка…
– Што ш трупом делать-то будем? – не отставал Гюнтер.
– А вот в советчики я как раз и не нанимался! – Магдебуржец резко одернул кожаный бригантин.[9]
Капитан шмыгнул носом, вытер кровь рукавом, стрельнул глазами в сторону.
Быстрым шагом к столпившимся людям приближался отец Бернар. Как всегда прямой и решительный, как всегда нахмуренный и сосредоточенный.
Вратко, пока общее внимание обратилось на монаха, приподнялся и сел. Больше всего ему сейчас хотелось плакать. Но паренек помнил, что он уже большой, и крепился изо всех сил. Он представил, как вытаскивает из ножен длинный меч – блестящую полосу холодного, гладкого металла – и рубит всех этих германцев, столпившихся над телом Позняка, словно голодное воронье. Едва ли не воочию увидел ужас на небритых мордах, выпученные глаза, срывающиеся с клинка алые капли, услышал крики и мольбы о пощаде.
