Федька присела на краешек сундука.
– Да и на площади с голоду не умрешь, – равнодушно произнес Патрикеев, тот самый Иван Борисович, к которому взывал взвинченный голос.
– Благодетель мой и добродей Иван Борисович! Не последний я человек, меня всякий знает!
– Разнюнился! Что я тебе хуже сделал? Без оклада полгода сидел. Сколько ты загреб? У судного стола?
– Иван Борисович! Как перед богом клянусь…
– Пошел вон, дурак, надоел.
– Как собаку?
– Вон! – заорал Патрикеев таким припадочным голосом, что Федька вздрогнула.
Однако и после этого ничего не последовало, из комнаты никто вон не вылетел. Приказные с нахмуренными от напряженного внимания лицами рассаживались, но никто не принимался за дело – поглядывали на приотворенную дверь, каждый шорох и вздох за которой явственно различались.
Через некоторое время заговорил тот же, незнакомый Федьке человек:
– Водички, Иван Борисович? Сердечко?
Патрикеев простонал:
– Сказывал я тебе, что до указу?
– Сказывал, милостивый добродей мой! А я… Я челобитную подавал.
– Приехал. Приехал он! Федька Малыгин приехал! Грамота от Мины Грязева из Владимирской чети. Ты хоть знаешь, что такое Владимирская четверть, дура-ак?
Подьячие сдавленно захихикали, зажимая рот. Но человек на издевательский вопрос не ответил, дверь отворилась, и он явился на пороге.
Именно явился – возник и застыл. Бледный, под глазами промыто – плакал. Во что трудно было, однако, уже поверить. Перетянутый в стане молодой мужчина с дурной неуловимостью облика. Изящный прямой нос его в следующий миг казался уже костлявым, подвижный большой рот – слишком тонко, слишком язвительно прорезан, и можно было тут заметить, что высокий, умный лоб осыпают крученные пряди, словно слипшиеся в жарком бреду. И все вместе, весь обман убегающих от постижения противоречий, оборачивался аскетической утонченностью черт, которую юноша, по видимости, сознавал и лелеял: подбривал бороду и усы, оставляя на губе и по подбородку узкие черные тени.
Он стоял на пороге, не замечая или не желая замечать любопытства, которое возбуждал собою у притихших товарищей. Потом, то ли решившись, то ли просто набравшись сил, сделал движение и вбросил себя на лавку,
Боже! Несчастный был хром и горбат. Чуть заметно горбат и едва-едва, чтобы только можно было заподозрить несовершенство, хром. Когда он присел за стол, упершись рукой в бок, изъянов опять не стало. Осталось только полное жалости подозрение.
– Ага, ты уже здесь. Заходи, – начальственно сказал Патрикеев, появляясь в дверях. Настала Федькина очередь.
