Медленно двинулся и Полторацкий и, едва сойдя со ступенек Дома Свободы, услышал всегда как бы страдающий от нехватки воздуха голос Агапова.
— Я ушел из правительства, осознав собственное бессилие… Ушел от склоки бесконечной, от партийных разногласий, которые угнетают и давят сверх всех возможностей терпеть это…Душу опустошают.
— Ну, а дальше? — спросил человек, в котором Полторацкий, вглядевшись, тотчас признал Семена Семеновича Дорожкина и, признав, позвал:
— Семен! Погоди…
Нагнав их и с Дорожкиным поздоровавшись, сказал:
— Мужики, вы по домам? Я с вами.
— А дальше? — повторил свой вопрос Дорожкин, на что Агапов вяло ответил:
— А кто его знает… Пока в мастерских, там видно будет… Ну, помог девочке? — вдруг спросил он у Полторацкого.
— Помог… Слушай… я тебе вот что хотел сказать… и ты, Семен, послушай, тебе тоже полезно… Ты о бессилии своем права говорить не имеешь! — едва не крикнул Полторацкий. — Тут вокруг черт те что творится — а ты про бессилие ноешь. Выдохся — отступи… уйди, не мешай. А то куда-нибудь в другую сторону скатишься… Понял?
— Посмотрим, сказал слепой, — буркнул Агапов. Некоторое время молча шли в сторону Пушкинской, где — еще издали видно было — светили редкие фонари, затем Агапов, внезапно проговорив: «Мне сюда», свернул в переулок и ушел, не попрощавшись.
— Трудно ему, — сказал Дорожкин.
— Глупостей бы не наворочал, — отозвался Полторацкий. — Ослаб он, а слабого человека подловить легче легкого.
— Что есть глупость? — живо подхватил Дорожкин. — И какой мудрости дано судить нашу глупость? Я ему верю, он не собьется. А я… Отправлюсь-ка я, пожалуй, на фронт, дабы не томиться в ТуркЦИКе. Я не чувствую, что я здесь полезен… Не чувствую! — Тяжелую руку положив на плечо Полторацкого, Семен Семенович продолжил так: — Не судите, я им говорю, и не судимы будете. Ты человек изначально добрый, хоть несколько и ожесточенный жизнью, но ты сохранил способность слушать и понимать, способность в наши дни редкую, как алмаз чистой воды. И ты, я надеюсь, поймешь, если я скажу, что родила меня русская равнина, что мой первый и последний отец — родной пролетариат и что мне душно здесь, Паша! Что меня давит это черное небо… — вздохнул глубоко Семен Семенович, — …эта ночь, всегда приходящая вдруг, без вечерней зари, как удар убийцы, как смерть… Прежде я смешил людей, но сам постоянно был печален. Теперь я хочу послужить всеобщему человеческому счастью, но мне заявляют почти в лицо, что я не нужен и глуп, что я всего-навсего клоун и мое место в цирке…
