Ободренная взятием первого препятствия, я не тешила себя мыслью, что это окончательная победа. На самом деле я отдавала себе отчет в том, что, возможно, полностью завоевать сердце этого мальчика вообще невозможно. Хрупкий, с темными глазами, он напоминал мне молодого олененка, готового сорваться с места при малейшем неосторожном движении; и поэтому во время прогулки по плантации я старалась не говорить ничего необдуманного, чтобы не рисковать уже достигнутым успехом. Я говорила с ним так, словно мы были с ним ровесниками. И когда я задавала ему вопросы о плантации, то с удовольствием отметила, что отвечает он быстро и умно, и заметно было, что он польщен тем, как внимательно я его слушаю. Я поняла, что этому мальчику не хватает человека, с которым он мог бы свободно поговорить, как это часто бывает с ребенком, который растет в окружении одних взрослых.
Мне хотелось побольше узнать об этом месте, так как дневной свет лишь подтвердил мое первое, ночное впечатление. Дом утопал в огромном количестве деревьев – дубов, кипарисов и лавровишен, – которые росли так густо, что их могучие стволы, казалось, корчились в муках от того, что буйный подлесок глушил их корни. Один раз в тусклом проблеске солнечного луча, которому удалось проникнуть в просвет густой листвы, я увидела змею, абсолютно неподвижно гревшуюся на гнилом бревне.
С любопытством я разглядывала дом и решила, что он такой же странный, как и все тут. Высоко поднявший свои башни, с узкими длинными окнами, глубоко сидящими в кирпичных стенах, он вполне мог служить крепостью. Снова я задумалась, что заставило первого Ле Гранда бежать и укрыться в этом темном месте, в этом темном доме. Теперь, как и все в этом печальном краю, он казался заброшенным и запущенным. Веранда осела, полы на ней не подметались много дней, и в одном из ее углов, куда упал случайно лучик солнца, нежилась, не опасаясь быть потревоженной, ящерка с раскосыми яркими глазами.
Перед домом в беспорядочном ковре невырубленного подроста и оплетенный душителем-плющом протянулся на четверть мили, до самого Пролива, сад. За ним была сооружена стена, которая, как объяснил Руперт, преграждала путь воде во время разлива. Он также сообщил, что полоса ноздреватой земли между стеной и водой – это трясина. Негры называли ее Мари-де-Вандер Лейн и утверждали, что в темные ночи молодая женщина в белом, стоная и ломая руки, бродит по ней.
За Мари-де-Вандер, за водной гладью, расстилались болота, как и всюду в этих краях, природа здесь была необычайно красива. Пока мы с Рупертом стояли, обозревая этот пейзаж, черные и белые птицы, которых Руперт назвал водорезами, с криками носились над болотом, встряхивая перьями, когда они касались воды, на которую опускались в поисках пищи. Дальше расположилась стая древесных ибисов, которые своими могучими клювами подняли невероятную трескотню, а потом я даже ахнула от восхищения. Одинокая птица с нежно-розовым оперением опустилась на отмели и стала длинным клювом вылавливать из воды мелкую рыбешку, украшая болотную зелень изысканным цветом своих перьев. А Руперт, презрительно фыркнув при виде моего восторга, сказал, что это всего лишь старая колпица, которая по красоте даже не сравнится с голубыми цаплями.
