Он открыл глаза, застонал и попробовал снять скотч с лица, разорвав его об острый край обломка бетонной балки. Это оказалось совсем не тривиальной задачей. Тереться замерзшей воспаленной кожей о грязный, холодный камень было невероятно противно и больно. Но Сергей Константинович делал это, обдирая лицо до крови, свирепея от отчаяния. Он мычал, выл, содрогался в конвульсиях, но не отступал. Пожалуй, только сейчас, будучи абсолютно одиноким и беспомощным как младенец, Сергей Константинович обнаружил, что характер у него все-таки есть, настоящий мужской характер, помогающий идти наперекор судьбе. И еще он обнаружил, что все беды, имевшие место в его прошлой жизни, не стоили и выеденного яйца. Сегодня он впервые столкнулся с настоящей бедой, и она оказалась безмерной, как смерть и вечность...
Сергей Константинович не знал, сколько времени он сражался с неподатливым скотчем. Ему показалось, что прошло не меньше часа, прежде чем липкая полоска все-таки размахрилась и сползла с разбитого окровавленного рта. Камень тоже весь был забрызган кровью. Как сейчас выглядит его лицо, Сергей Константинович даже не пытался себе представить. Не в этом было сейчас дело.
Он еще не был свободен, но он уже мог кричать, звать на помощь. Но теперь его не слушались губы. Малейшая попытка издать какой-то звук кончалась болью, судорогами и кашлем.
– Я погибаю! – прошептал он, опять заливаясь слезами. – За что?! Что я тебе сделал, таксист?
На некоторое время Романов как бы впал в забытье. Холод все больше овладевал его плотью, пронизывал каждую клетку тела. Сергей Константинович начал дрожать как в лихорадке. Его трясло так, будто он лежал на вибрационном стенде. Держать голову не было сил, и она тоже мелко-мелко тряслась, ежесекундно ударяясь о цементный пол. Каждый толчок сопровождался болью. Романов решил, что он уже не поднимется.
Но отлежавшись и замерзнув до предела, он все же попытался действовать дальше. Тупо и настойчиво, извиваясь как червь, он продвигался к двери, сантиметр за сантиметром, уже даже не понимая, зачем он это делает. Теперь он вообще ни о чем не думал – ни о жизни, ни о смерти, ни о таксисте, ни о полковнике Гурове, ни о коллегах, – он просто пытался избавиться от боли, сделавшейся совершенно невыносимой. Он корчился от мерзлой пыли, роняя капли крови, и рычал, выл, плакал, жалуясь неизвестно кому.
За своими воплями Романов не сразу расслышал звук автомобильного мотора, возникший снаружи. Но все же услышал и замер, стискивая зубы. Мотор зафырчал совсем близко, потом смолк. Хлопнули дверцы. Романов, которого трясло как безумного, скорее угадал, чем расслышал этот звук по-настоящему. Тем более он не мог сказать, что ожидает его дальше. Почему-то мечта о полковнике, роющем землю в поисках тележурналиста, больше не беспокоила Романова. Он уже совсем не верил в нее, не получалось. Все было проще – таксист поменял машину, избавился от приметной, угнал что-то попроще. Круг замкнулся.
