— Я — против дураков! Ведь, мне пришлось неделю ломиться к министру… простому человеку в вашей Москве ходу нет, это, что же за советская власть?
А в любой вшивый райком вашей партии, где завсегда на видном месте прописано, что она и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, — совсем не сунься, в колхоз ежели выехал первый секретарь, то ополоумевшая милиция, с мигалками на машинах, всех шугает с дороги за версту, малых и старых. На сраной козе не подъедешь к тому партийному вождю…
Это за ево спесь тут чоновцы головы клали? Это за нево революцию делали, бились в гражданской войне и голодах, опосля в лагерях гинули, на фронтах с немцами?! Никогда помещики и баре не позволяли себе такого. Уж я — свидетель. Меня газетками вашими не совратишь…
Тот же вчерашний Брежнев? Срам один! Весь обвесился орденами, как деревенский дурачок. Совесть-то хучь была у нево? Скромность Царя, вами убиенного, в сравнении с генеральным секретарём — предел святости, скромности и разума. Да что говорить!
Много дров наломано, ох, как много… Больно за Россию, за державу великую и богатую. Разорили… В деревнях поруха, вымирают кормильцы, пахотные земли в запустении, и все ломимся к мировой революции, а сами скоро с голым задом будем.
Догматизм идей мёртвых и фанатизм воплощения чужих теорий — вот что надо рушить. Отрекаться немедля! Опомниться надо, покаяться перед убиенными напрасно людьми в гражданской бойне. Помирить навеки красных и белых… Братьев. За этим и прилетел сюда…
Вероника Недвигина смотрела через костёр на Маркелыча. Страх и жалость шевелились у неё в душе к этому могучему, наивному в своей правде старику.
Впервые она слышала такие крамольные и смелые речи и понимала сердцем, что прав он. Ловила на себе взгляды разомлевших в отдыхе мужчин, взгляды оценивающие, многозначительные, раздевающие.
Нет покоя и здесь. Верным делом, этой же ночью кто-то полезет в палатку к ней, кто-то станет божиться в любви с первого взгляда, чтобы потом небрежно похвалиться в Москве своей победой над единственной женщиной, что он оказался проворнее всех, всех удачливее.
Под свежую уху врач выставил литр спирта, и ужин закончился весело, даже с песнями. Как ни уговаривали Маркелыча, пить он отказался, ушёл в палатку и лёг поверх маломерного спальника отдыхать.
В темноте позванивали комарики, путались в бороде, дурманяще пахло вянущее разнотравье подстилки. Дубровин задумался:
«Может быть, зря открылся с золотом? Профукают ево в Москве, разворуют. Может, правильней оставить его навеки в земле, подальше от соблазна людского? Так нет… жалко, пропадёт! Может, на него завод какой нужный построят, дома людям возведут… И дневники… Если бы не они да не пришла тоска памятник установить, может быть, и не решился на такое дело».
