Даже в самые счастливые времена супружества (а у них с Софи были такие времена) Монти иногда спрашивал себя, почему он с таким упорством уклоняется от образа покоя (не хотелось обозначать более громким словом), который всю жизнь (во всяком случае, так ему сейчас казалось) был рядом, только руку протянуть. Так было, даже когда он еще учился в Оксфорде и страдал по молодости лет моральным эксгибиционизмом. Даже сами его демоны, каковыми ему угодно было их считать, подсовывали ему тот же образ как единственный способ освободиться от их же власти — если, конечно, он желал освобождения. Образ, однако, не имел отношения к Богу: Бог давно и навсегда ушел из его жизни. Обо всех этих вещах Монти ни разу ни с кем не говорил, тем более с Софи (ей это было бы скучно). Он размышлял о них втайне, когда, сходя с ума от тоски, глядя на страдающую Софи (роль страдалицы плохо ей удавалась), почти с вожделением думал о времени после ее смерти, когда он наконец обретет желанное спасение, — словно смерть Софи сулила ему некий духовный оргазм. И вот это после наступило — но как же оно оказалось не похоже на его ожидания! Он рассчитывал жить в своем страдании, как саламандра в огне, — но он не ждал, даже не мог себе представить тупого ужаса ее отсутствия; он не догадывался, что скорбь может превратиться в пытку бесцельного и бессмысленного поиска, — а о раскаянии не думал вовсе. Зачем, не говоря уже ни о чем другом, он не помог Софи почувствовать себя хоть чуточку счастливее? Уж это-то можно было сделать без труда. Разве он сам этого не видел? Тогда что вообще он видел? Можно ли быть таким тупоголовым подлецом? Рассчитывал найти благословенный покой — а вместо этого чувствует себя осведомителем в ожидании возмездия. До одури, до оскомины знакомое чувство: он избранник, он назначен богами в жертву, он добровольный предатель, он — тот, на кого падет вина. Что из того, что он изменился, его старые товарищи тоже много раз меняли личины, но они, как и он, все те же и все там же.
Он потерял всякое ощущение пространства и времени. Жизнь как будто кончилась, но потребности убить себя не было, приходилось как-то влачить отведенные часы и дни. И посреди всего этого продолжала работать холодная, трезвая мысль. Он даже задавал себе вопрос: не получится ли обратить эту пытку в искусство — не псевдо-, а настоящее искусство, без Мило Фейна? Но что он может в искусстве? Тешить свое самолюбие — это замечательно, но что еще? Тут же являлся другой вопрос: а способен ли он сейчас избавиться от Мило? И снова выплывала мысль о покое и об избавлении от самого себя. Возможно, он уже слишком старый барс, чтобы переменить свои пятна. Сможет ли он переделать себя целиком, в сорок пять лет? Сможет ли,
