Как обобщает дворянский период российских отношений с Западом Дж. Биллингтон, «при Екатерине и Александре Россия придвинулась ближе в Европе физически и в духовном смысле, но она так и не обзавелась долей в политическом и институциональном развитии Запада. Русские города были перестроены по неоклассической модели, но русская мысль оставалась не тронутой классическими формами и дисциплиной… Неясные надежды уступили место страху, как бы Россия не обрела национальную политическую систему». Эти страхи русских верхов сказались в отзыве студентов, закрытии границ и (как кульминация) в борьбе с декабристами и их прозападническими идеалами.
* * *
Второй (после петровского) период сближения России и Запада наступил после триумфального вступления русских войск в Париж. Нужно отметить, что примерно за пятьдесят лет Россия трижды успешно вторгалась за свои западные пределы. В 1761 году русские войска взяли Берлин, в 1796 году Суворов освободил от французов Северную Италию, а в 1814 году император Александр Первый вошел в Париж. Все основные европейские страны — Британия, Австрия, Пруссия, Испания были союзниками России, что создавало предпосылки развития связей России и Запада. Опыт огромной армии, воочию увидевшей Запад, новое чувство национального самоуважения, возникшее после войны с Наполеоном, подняли русских в их собственных глазах и в глазах Запада и укрепили их дружеские отношения. Первые литературные гении России увидели в Западе свою интеллектуальную родину. Эта фаза российско-западных отношений продолжалась вплоть до Крымской войны.
Начиная с 1815 года пять европейских держав определяли судьбы мира. Особенностью этого квинтета была не только обнаруженная общность интересов, но и цивилизационная и модернизационная разномастность его участников. Англия и, позже, Франция, овладев паровой машиной, вошли в мир промышленной революции; Австрия и Пруссия шли в арьергарде технического прогресса Запада, а Россия, при всей ее военной мощи (продемонстрированной, скажем, во время революций 1848 года), вообще практически не участвовала в самом главном процессе современности.
Но стратегически Петербург активно опирался на оба германских государства и это как бы восстанавливало баланс. Имея дружественную западную границу Николай Первый мог вести силовую политику на Балканах, в Закавказье, на Ближнем Востоке, но до того времени, когда стало ясно, что парусный флот России на Черном море не может сдержать дымные пароходы англо-французов. Парадоксом является то, что именно в тот период, когда после эпопеи 1812–1814 годов Россия с поэзией Пушкина и прозой Гоголя вошла в глубинное русло европейской культуры, Запад почти на столетие едва ли не потерял интеллектуальный интерес к огромной стране на своих восточных границах. В значительной части это объясняется тем, что в послеромантической Европе знамением дня становится национализм с характерным самоутверждением и скептицизмом в отношении иных этносов. Частично эта своеобразная «утеря интереса» может быть объяснена тем, что с победой над Наполеоном пришло признание России как великой державы. Отныне о ее колонизации не могло быть и речи, а Запад в эти десятилетия окончательно делил Африку и Азию. Фактом является то, что до трехмиллионного потока эмигрантов из России в послеоктябрьскую пору Запад не столь уж много знал о золотом и серебряном веках русской культуры. Посреднические элементы, такие как остзейские немцы, стали выступать критиками России и ее культуры. До первой мировой войны на Запад проникло лишь несколько шедевров русского духа — творения Толстого, Тургенева, Достоевского, несколько опер Чайковского. Практически неоткрытым оказался основной пласт всего созданного русскими талантами между 1814–1914 годами. Русская живопись так и не проникла в музеи и энциклопедии Запада, русский символизм остался за чертой европейского понимания, равно как гений Тютчева, Лермонтова, Чехова. Русская философия осталась для Запада терра инкогнита.
