Они скрепили свое счастье поцелуем. Но это был не просто нежный поцелуй. Он перерос в настойчивый, долгий поцелуй, свидетельствующий о воскрешении тела и духа, возвращении к жизни со всеми присущими ей радостями, торжестве жизни над смертью. Радость за него – и за них обоих – настолько переполняла Тамару, что ей казалось, в той страсти, с какой они предавались любви, было что-то волшебное, почти мистическое. Прежде чем его язык коснулся ее груди и задолго до того, как он соединился с ней, их души и тела слились в единое целое.
В это утро, когда забытый завтрак остывал на тарелках, был зачат их третий и последний ребенок.
В оазисе Аль-Найяф Йехан, жена Наймуддина Аль-Амира, убрала последние остатки утренней трапезы и подвязала занавеску, разделявшую однокомнатный дом на две отдельные половины. Затем покрыла голову густой черной чадрой, которую всегда носила вне дома, и, на минуту задержавшись, чтобы поправить ее, выглянула наружу. Где-то поблизости кричали и вопили увлеченные игрой Иффат и Наджиб, ее внуки.
«Как они невинны, эти звуки детства! – думала она, скорбно качая головой. – И как скоротечно это невинное время. Иффат уже исполнилось шесть, Наджибу – двенадцать. Как скоро они вырастут и узнают, каков мир на самом деле – грубый, жестокий и бесчувственный!»
Подавив дрожь, Йехан оглянулась на мужа. Он сидел на своем обычном месте, на положенной на ковер подушке в дальнем конце комнаты. Дурное предчувствие охватило ее. Он не прикоснулся к завтраку, а сейчас остывал и его сладкий мятный чай. Она видела, что он чем-то сильно обеспокоен. Он сидел, наклонив вперед голову и озабоченно сдвинув брови; мысли его были далеко.
Она бесшумно подошла к нему и опустилась перед ним на колени.
– Что беспокоит тебя, муж мой? – нежно спросила Йехан. Взяв его за руки, она посмотрела на них. Они были грубыми и узловатыми. – Нам ведь не о чем беспокоиться, не так ли?
Наймуддин поднял голову. В свои шестьдесят четыре года он казался по-прежнему высоким и внушительным, по напряжение, в котором постоянно пребывал, сказывалось на нем. Буйная черная борода и усы были тронуты сединой, а скулы на изможденном лице выступали все сильнее, некогда проницательные и по-житейски мудрые глаза смотрели все печальнее, и все чаще в них мелькало замешательство.
– Боюсь, жена, у нас много поводов для беспокойства, – мягко сказал он. – Вот уже два дня, как люди моего единокровного брата смазывают и чистят оружие. Теперь они собираются вынуть из ножен ножи и заточить их. Неужели ты думаешь, они готовятся к какому-то пиру?
