— А прэсса? — осведомляется зам с турецким акцентом.
— Почты еще не было.
Замгендир смотрит на меня снисходительно-насмешливо, с легким оттенком презрительной жалости. Его легко понять. Что он видит перед собой? Малохольную пресную забитую девчонку не старше двадцати, пепельные волосы стянуты на затылке в узел, одежда хорошая и дорогая, но сидит отвратительно. Девчонка работает отлично, но девчонка работает подолгу, и всегда готова остаться дополнительно, если попросят — значит, домой она не рвется, значит муж у нее придурок. Зам это видит и все это видят, и все так и относятся — насмешливо-снисходительно, снисходительно-равнодушно, равнодушно-сочувственно, сочувственно-отечески, отечески-доверительно. Именно то, что мне нужно. Но сегодня марксовская борода смотрит на меня в последний раз — это последний день моей работы здесь, и дальше «Сарган» уже поплывет без меня — до тех пор, пока наш заказчик не поймает его на купленную у нас наживку.
— Ага, так-так… — бормочет зам в пространство и скрывается в своем кабинете, предусмотрительно оставив дверь полуоткрытой, и я, копаясь в макетах и поглядывая на часы, рассеянно слушаю, как он шелестит бумагами, приглушенно что-то рассказывает самому себе об «идиотах, которые вечно не дают толком работать» и грохочет трубкой мертвого телефона. Я слушаю, слушаю и уже начинаю слегка нервничать, и когда кто-то легко трогает меня за плечо, то резко вздрагиваю, и мои пальцы, свободно лежащие поверх клавиш, вжимаются в клавиатуру, и по экрану монитора ползет удивленно-испуганное «должжжжжжжжжж».
— Ох, напугала, да? — спрашивает с легкой усмешкой одна из сотрудниц, стоящая рядом с моим столом. — Ну прости. Ты случайно не видела…
Но тут выходящая в коридор дверь открывается, впуская в наш сонный загон некое весьма привлекательное существо мужского пола, и сотрудница забывает обо мне, да и весь «Сарган», чей коллектив состоит преимущественно из женщин, встряхивает плавниками и настораживается. На голове и плечах вошедшего тает снег, глаза смотрят весело и внимательно, и он добродушно улыбается всем нам молодой беззаботной улыбкой и стряхивает с себя съеживающиеся снежные перья на недавно выскобленный уборщицей паркет.
— «Сарган», да, девчонки? Это у вас телефончики келдыкнулись? — спрашивает он, и «девчонки», большинству из которых уже давно и далеко за тридцать, кивают и хихикают, и кто-то уже начинает отпускать легкие шуточки, и молодой телефонист, стащив вязаную шапочку, тоже начинает болтать всякие глупости, тщательно и беззастенчиво оглядывая наиболее симпатичных. На меня он не смотрит, что, конечно же, не удивительно — какое дело такому симпатяге до маленькой очкастой замухрышки, зарывшейся в свои бумаги. И пока телефонист павлинит перед «девчонками», я вытягиваю из-под кучки бумаг на столе заранее спрятанный под нее носовой платочек. Внутри него — кусочек бритвы, и я осторожно выдвигаю его наружу, в который раз машинально удивляясь тому, до чего же гладко все складывается. Вот выскакивает позабытая марксовская борода и начинает одновременно гонять сотрудников и скандалить с телефонистом из-за задержки. Телефонист, не теряя веселого настроения и продолжая рассыпать вокруг двусмысленные взгляды и улыбочки, бодро огрызается:
