Ступая бесшумно, как астронавт по поверхности луны, подхожу к Гордону. Виктор, моя квартира кажутся чем-то бесконечно далеким; неизвестно, удастся ли мне вернуться туда. По улице проезжает машина, фары ее на мгновение выхватывают из темноты одеяло, блики света отражаются на стене.
– Хилари? – сонным голосом спрашивает Гордон. Приподнимается на локте. – Хилари, это ты?
– Угу, – отвечаю я неуверенно, отступая в тень.
Тош, появившаяся в дверях спальни, жалобно скулит. Затем растягивается на ковре.
– Что случилось? – спрашивает Гордон. Включает лампу около кровати и, щурясь от света, смотрит на меня. Лицо заспанное. Волосы лезут в глаза.
– Виктору было плохо, – говорю я.
– Что-то новое?
– Хуже обычного. Его рвало кровью.
Гордон садится. Одеяло сползает на колени. Подложив подушку за спину, прислоняется к ней. Обнаженный по пояс, он похож сейчас на подростка, уютно устроившегося в гнездышке из одеял.
– Чем я могу помочь?
Отрицательно трясу головой.
– Хочешь ко мне?
– Нет.
– Хилари, зачем ты здесь?
Не знаю, что ответить. Пожимаю плечами, чувствуя себя последней дурой, хоть бы сквозь землю провалиться.
– Я беспокоюсь о тебе, – говорит Гордон. Взяв меня за руку, тянет к себе. – Ложись ко мне.
– Нет, Гордон… – начинаю я.
– Тогда что ты собираешься делать? – спрашивает он с таким видом, будто не может решить сложную задачу. – Послушай, ты все время ломишься в открытую дверь. Просто и откровенно признайся себе, что ты любишь двух мужчин, и ложись. Четыре часа. Ты что, пришла сюда поболтать?
– Хочу поехать к отцу Виктора, – говорю я, вспоминая адрес на конверте моего письмеца. – Адрес знаю. Это на Коммонуэлф-авеню. Попрошу его приехать и забрать Виктора, пусть положит его в больницу.
Гордон отпускает мою руку и откидывается на подушку.
– Виктор был бы против, – говорит он тихо. – Вот от этого Виктор и сбежал.
– Но ведь надо хоть что-нибудь делать, – возражаю я. Меня бьет дрожь. Отрывисто, заикаясь, выдавливаю из себя слова. – Он перестал следить за своим весом. Не дает мне мерить температуру. Готовит все по рецептам из той книги, которую ты дал ему, а есть не может. Каждую ночь потеет, потом его знобит. Рылся в лекарствах, сама видела, – искал морфий.
– Тихо, успокойся, – шепчет Гордон, укладывая меня в постель. Расстегивает мою куртку, и до меня вдруг доходит, что мне жарко. Умираю от жары. Во рту пересохло. Куртка сброшена, теперь очередь свитера; потом слышу, как падают на пол ботинки. Гордон укутывает меня одеялом. Успокаивает, уговаривает. Шепчет на ухо:
