Мы говорим, разумеется, с точки зрения интеллектуальных,
а не политических событий. В этом смысле эллинизация
Востока преобладала в первом периоде, ориентализация Запада
-- позднейший процесс, подошедший к концу около 300 г.
н.э., -- во втором. Результатом этого явился синтез,
который перешел в Средние века.
О первом периоде мы можем сказать кратко. Это была эпоха
царств Селевкидов и Птолемеев, характеризующаяся, в
частности, расцветом Александрии. Эллинизм триумфально
шествовал по Востоку и учреждал общую культуру, чьи правила
мышления и выражения были приняты всеми, кто хотел принять
участие в интеллектуальной жизни эпохи. Был слышен только
греческий голос: все публичные литературные высказывания
делались на этом языке. С точки зрения того, что мы
говорили о вхождении восточного в поток греческой
интеллектуальной жизни, немота Востока не может быть
истолкована как недостаток интеллектуальной
жизнеспособности у части индивидуумов: она состоит скорее в
неговорении от себя, от своего имени. Любой, кто хотел
что-нибудь сказать, не имел иного выбора, как сказать это
по-гречески, не только с точки зрения языка, но также с
точки зрения понятий, представлений и литературной формы,
то есть очевидной части греческой традиции.
Разумеется, у эллинистической цивилизации, открытой и
гостеприимной, было место для творений восточного ума
только в том случае, если они принимали греческую форму.
Поэтому формальное единство этой культуры охватывало,
фактически, многое из того, что еще находилось под
официальным греческим клеймом. На Востоке эта ситуация
породила род мимикрии, которая имела далеко идущие
последствия для его будущего. Греческий ум, со своей
стороны, не мог оставаться бездейственным: он признал
отличия новой ситуации от того, что мы называли "греческим"
до и после Александра, что, в свою очередь, помогло
Дройзену ввести термин "эллинистический" в отличие от
классического "эллинский". "Эллинистический" был
предназначен для обозначения не просто расширения полисной
культуры до космополитической и трансформаций, присущих
этому процессу, но также для изменения особенностей
восприятия ориентальных влияний в этом расширенном целом.
Однако анонимность восточного вклада сделала эти влияния
в первом периоде трудноразличимыми. Люди, подобные Зенону,
о которых мы говорили прежде, желали быть эллинами и никем
иным, и их ассимиляция была завершена, как это и должно
было случиться. Философия обычно во многом идет по следам,
оставленным исконно греческими школами; но к концу данного
периода, примерно через два столетия после Зенона, она
также начала выказывать значительные признаки изменения в
своем до сих пор автономном развитии. Признаки сперва были
недвусмысленными. Продолжительная полемика о Посидонии из
Апамеи (ок. 135-50 гг. до н.э.) хорошо иллюстрирует
трудность любого уверенного приписывания влияния и, в
общем, неопределенность того, что в этом периоде являлось
подлинно греческим, а что окрашивалось ориентализмом.
Являлось ли пламенное астральное благочестие, которое
пропитало философию Зенона, выражением восточного ума? С
этим можно спорить, и, возможно, спор этот будет продолжен,
хотя можно не сомневаться, что был ли он греком по рождению
или нет, его ум, его мышление были подлинно греческими. В
данном случае это укладывается в общую картину: мы не можем
требовать большей определенности, чем нам позволяет сложная
природа ситуационных допущений. Столкнувшись со
своеобразной анонимностью, мы можем даже сказать с
"псевдоанонимностью", которая скрывает восточный элемент,
мы должны быть довольны тем общим ориентальным влиянием в
самом широком смысле, которое имело место на протяжении
этого периода в области греческой мысли.
