— Надька — профурсетка! — отрезал дед, но картину взял, правда, теперь держал ее, как держат за хвост дохлую мышь, собираясь выбросить. Его лицо по-прежнему хранило сварливое выражение, но было на нем что-то еще — что-то, совершенно ему не свойственное и выглядящее на нем так же нелепо, как капуста на новогодней елке. Наташа никогда не думала, что увидит на лице деда это выражение — оно всю жизнь казалось ей навечно выточенным из злости, цинизма и снисходительного презрения.
Дед б о я л с я.
— Ты что? — удивленно спросила она, думая, что этот страх вызван предвидением сердечного приступа. — Деда Дима! Тебе плохо?
Дед затрясся, словно сквозь него пропускали электрический ток.
— Ты нашла себе глупого мужа и рисуешь глупые картинки! Почему мне должно быть хорошо?! Мазюльки — занятие для дураков! Ты должна работать!
Он говорил едва слышно, но Наташе казалось, что он кричит во все горло. Неожиданно на нее накатила обжигающая волна ярости, захотелось вцепиться деду в горло и давить, давить…
Никто меня не бил в детстве — только ты.
Она протянула руку, чтобы забрать картину, но дед крепко вцепился в нее, и когда Наташа дернула, уголок листа оторвался и остался в узловатых старческих пальцах, и эти пальцы тотчас сжались, с легким шелестом сминая часть картины в бесформенный комок. Девушка вздрогнула, словно кусок вырвали не из картины, а из ее тела.
— Я ухожу, — сказала она едва слышно и повернулась к двери. Потом спросила, глядя в темный проем и слыша, как сзади по телевизору рассказывают о преимуществах одного моющего средства перед всеми остальными: — Деда Дима, по идее, старость подразумевает мудрость. Ты можешь мне сказать, что такое зло?
— Ты, — пробурчал дед сзади и скрипнул кроватью.
— Я спрашиваю серьезно. Ты знаешь?
— Ты рисуешь глупые картинки и задаешь глупые вопросы! Зло там, где люди! Ты такая же дура, как и твоя мать! Уйди! Когда ты образумишься и бросишь своего альфонса, может, я поговорю с тобой! Займись работой! — теперь в голосе деда страх звучал настолько явственно, что ей самой стало страшно. Дед был постоянен, и то, что он говорил сейчас, было тем же, что он говорил и много лет назад, но она никогда не видела, чтобы он чего-то боялся — ему просто было на все наплевать. Что с ним случилось? — Уйди, я хочу смотреть телевизор! Ты всегда мне мешаешь!
Она повернулась и пристально посмотрела на деда. Блеклые глаза за стеклами очков широко раскрыты, и в них то ли страх, то ли боль. Запавший рот устало дрожит, пальцы суетливо бегают по краю одеяла, лицо в тенях и морщинах. Сейчас дед казался каким-то ненастоящим и словно растворялся в своей комнате, среди своих вещей — он и сам был какой-то древней вещью, почти никогда не покидавшей этой комнаты. Дед обладал великой способностью — он умел быть одиноким.
