Секретарь обкома и Лемяшевич вели серьёзную беседу о школе, о воспитании, о научной работе. Оказалось, что Малашенко тоже педагог, работал директором педучилища, тоже собирался когда-то писать научную работу и… не написал.
Алексею никуда не хотелось уходить отсюда, но мальчики потащили его «поспиннинговать», поучить их. «Ты же удачник!» Шофёр пошёл за хворостом. У костра остались секретари и Лемяшевич. Воспользовавшись удобным моментом, Бородка, опять как бы между прочим, заговорил шутливым тоном:
— Лемяшевичу пальца в рот не клади. Беспокойный человек. Без году неделя в районе — и уже успел поссориться с первым секретарем. Представляешь, восстал против того, что я иногда заглядываю к Марине. «Моя преподавательница, кричит, и я никому не позволю наведываться к ней!» Каков гусь?!
— А ты все ещё наведываешься? Ой, гляди, Артем, — укоризненно покачал головой Малашенко, — не пришлось бы нам заниматься тобой на бюро.
Видимо, Бородка рассчитывал на другой эффект. Пошутят, как водится среди мужчин, и делу конец. Таким образом он даст понять Лемяшевичу, что для него, Бородки, все это мелочь, о которой он не боится говорить даже при секретаре обкома. Но тут явно получилась осечка, и Артем Захарович сразу забыл о кулинарии, повернулся к Лемяшевичу — раскрасневшийся, колючий, с недобрым огоньком в глазах.
— Марина мой старый друг, чудесный товарищ, партизанка. А все остальное — бабские сплетни, болтовня. Кто может лишить меня права заехать к другу?
— Посреди ночи? — с недоброй иронией спросил Лемяшевич.
Бородка зло взглянул на него, но сказал спокойно, доверительно:
— Хорошо. Будем откровенны. Я люблю эту женщину. Кто запретит мне любить?
Малашенко погрозил ему пальцем:
— Артём! Не увлекайся!
— А ваша семья, дети? — спросил Лемяшевич.
— Вы — молодой идеалист, Лемяшевич. Когда вы женитесь и поживёте с моё…
— Ну, знаешь, года не служат оправданием распущенности, — потеряв терпение, зло остановил его Малашенко. — Я вижу, не миновать тебе бюро.
— Что вы мне все «бюро», «бюро»! — в свою очередь рассердился Бородка и даже побледнел. — Я хочу поговорить как мужчина с мужчиной. Имею я право любить?
Лемяшевичу неприятен был этот разговор, ему хотелось скорей его окончить, но он не мог уже остановиться: когда доходило дело до спора, он не способен был промолчать, остаться в стороне, а тем более сейчас, когда все это так близко его касалось.
— А кто ж не имеет права любить! — горячо сказал он. — Любите, пожалуйста. Но давайте поговорим не как мужчины, а как педагоги. Я молодой педагог, вы — постарше…
