— Недоволен обком, Павел Иванович, нашей работой по подбору кадров для колхозов. Недоволен!
— Ясно, будет недоволен, — согласился Волотович, привычным жестом доставая из кармана очки.
Бородка вперил в него испытующий взгляд, — Ты меня, Павел Иванович, правильно, пожалуйста, пойми. Одни фамилии названы были категорически: должен ехать — и никаких разговоров! Что касается других, спросили: «А вы, товарищ Бородка, с людьми по-партийному, — он вытянул раскрытую ладонь так, точно взвешивал это емкое слово, — говорили?» — «Нет, не говорил». Что я мог ответить. Вот потому, мол, вы и отстаете… «А вы поговорите». И назвали фамилии… и в том числе… — Бородка приподнялся, вертя в руках карандаш и не сводя глаз с Волотовича. — Между прочим, Павел Иванович, твой коллега из Сосняков уже в колхозе.
Павел Иванович достал платок, вытер лоб, лысину. «Ага, пот прошиб? Других агитировать легче. И критиковать тоже… А ты сам… сам пример покажи!»
Рука Волотовича, державшая очки, заметно дрожала. Бородка был уверен, что сейчас он неприязненно спросит: «Избавиться захотел, товарищ Бородка?» — и готовил ответ; им вдруг овладело твердое убеждение, что он действует по-партийному и не имеет уже морального права отступить ни на шаг.
Но Волотович смущённо и в то же время по-хорошему улыбнулся и, наклонившись над столом, тихо и дружески спросил:
— А справлюсь, Артем Захарович? Скажи по совести: веришь ты в мои силы? Мне пятьдесят четыре года…
Бородка никак не ожидал такого поворота и растерялся, как школьник перед учителем, который разгадал все его проказы. Волотович быстро обошел вокруг стола, стал рядом и опять заговорил просто и душевно:
— Я, Артем Захарович, думаю об этом с того самого вечера, как прочитал постановление. Но, представь, сомневаюсь… Чертовы сомнения! А идти туда, — он махнул рукой в пространство, — надо с твердой, непоколебимой верой в свои силы, в то, что ты не подведешь людей. Вот мы руководили… много лет… Я — двадцать один в районном масштабе… И тот из нас, кто поднялся до этих масштабов, давал указания председателям колхозов, ругал их, рекомендовал колхозникам выгнать или выбрать нового, никогда не задавая вопроса себе: «А сам ты справился бы с таким хозяйством, особенно сейчас, после укрупнения, когда колхозы вон какие, по пять тысяч гектаров?» Мы даже, наверно, обиделись бы, если бы нам раньше кто-нибудь сказал: «Иди в колхоз». Мы считали, что колхоз — это для Мохнача или Литвинки, а мы — номенклатурные. Председатель райисполкома, секретарь райкома да и заведующий отделом попадали туда только в одном случае: объявят строгий выговор, выгонят с треском за провал, тогда — как наказание — в колхоз. В промышленности назначат секретаря райкома директором завода, и никто не считает это понижением… А ведь в колхозе, может быть, в сто раз труднее, чем этому директору… Колхоз — это целый комбинат… А мы туда Мохнача с его двумя классами приходской школы… И вот сейчас, знаешь, не один задумался… Скажи, Артём, откровенно: веришь? Справлюсь?
