— Спасибо, брат… Еще…
— …Мы русские, с нами Бог… — слова песни раздирали мерзнущую гортань, но изнутри от сердца приливала горячая сила, и я допел до конца. Я шептал ему на ухо «Пророк» Пушкина, «Выхожу один я на дорогу…» Лермонтова, Есенина, Рубцова и вовсе безымянные стихи. «Упал на пашне, близ высотки, суровый мальчик из Москвы. И тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы…», и снова есенинское, раздирающее душу: «…А меня, за грехи мои тяжкие, за неверие в благодать, положите в белой рубашке под иконами умирать…»
Он хотел еще что-то сказать, мучился, подбирая слова… Внезапно снег кончился, лишь редкие снежинки сыпались с угольно-черного неба. Небо изнутри вздрогнуло, полыхнуло зарницами. И над заснеженной тундрой, над волнистым саваном заиграло Северное сияние. Зеленые полосы разворачивались во всю ширину неба и трепетали, как флаги на ветру. Когда я вновь взглянул на Вереса, он уже не дышал. Я распрямил его тело, сложил руки на груди. Подумав, снял с него шапку. Из-под нее волной высыпались на снег золотые пряди. Три года я видел его бритым, и еще несколько часов назад, влезая в зак, он был настоящим скинхэдом, и эта охапка волос цвета спелой ржи была чудом, которое иногда являет смерть. Северное сияние скользило по его лицу резкими всполохами, словно оно еще жило мучительной и страстной жизнью. Стоя над ним, я хотел запомнить, унести с собой его последний облик. Лицо его крупно вспотело и разгладилось, потом лед оковал его прозрачной стеклянной корой, золотые пряди смерзлись и заискрились…
Я пытался воскресить его в памяти таким, как в нашу первую встречу; задиристым, злым, готовым весь мир перекроить и вызвать на бой. Но запомнил другим: ледяным, бескровным, но не побежденным. Уходя все дальше, я думал, как он спит посреди тундры в ледяном саркофаге, думал о том, что он заслужил красивую смерть.
Откуда мне было знать, что в первый же спокойный от вьюги день сюда нагрянут песцы, они перевернут и растеребят смерзшееся тело. Вереса найдут ближе к лету, когда по тундре рванут на вездеходах промысловики и старатели. По единственной уцелевшей на груди лагерной сичке с моим номером его примут за меня, наскоро опознают, невзирая на разницу в росте. Его захоронят по моим документам, а меня навсегда вычеркнут из списка разыскиваемых милицией особо опасных преступников.
* * *
Пьяный голос Глинова разбудил меня. Я вновь был на крохотной закопченной кухне, сизой от табачного чада.
