— Два кубика, — скорбно велел Гришко. И не успел я опомниться, как рукав мне закатали по локоть и игла шприца нежно вошла в вену. Я совершенно ничего не почувствовал, и решил — боль придёт постепенно. Зачем дыба и кнут, когда есть биохимия?
Но боли не было — совсем. Даже многострадальные мои почки перестали ныть, и плечом я мог шевелить вполне свободно, не рискуя огрести острую вспышку. Словно и не избивал меня никто две недели назад. Словно в юности, когда я мог пробежать километр и сердце не кусалось. Даже непонятно, зачем меня заботливо перенесли на кушетку? Что? Кружится ли голова? Нисколько не кружится, хотите, станцую?
А я ещё подозревал «внуков Касперского» в жестокости! Что за диссидентский бред! Здесь работают гуманные люди, неспособные никому причинить боль — ни кошке, ни мышке, ни сценаристу Ерохину. Они испытывают стойкое отвращение к любому насилию. Наоборот, они призваны бороться с жестокостью. А разве это не жестокость, когда Алгоритм мучается, задыхается, лишённый живительного потока эмонии? А те крохи, что проникают в его информационные слои, жгут пострашнее серной кислоты. И умирание длится долго, и собратья-Игры скорбят, но ничего уже нельзя поделать, противоядия не существует. Сколько же надо накопить в себе злобы, цинизма, чтобы такое придумать! Как, наверное, наслаждались эти садисты, смаковали агонию… А к тому же и бабок срубили нехило — ипподром и ставки вполне могли быть правдой. Хорошее прикрытие. Бандиты… Такие же бандиты с пустыми глазами, как избивавший меня Толян. Лишь мозгов побольше, но оттого они и хуже. Кто знает, сколь глубоко этот вирус внедрился в человечество? Как же его вырвать, изгнать? Следователь Гришко знает. Он всё знает. Вот он склонился надо мной, и лицо его — точно полная луна, окруженная чернильной тьмой полуночи. Его серые глаза подобны бездонным озёрам, и плещется в них жалость и доброта. Он поможет! Он спасёт!
Конечно, я рассказал всё. Память стала кристально ясной, всплыла в мозгу каждая черточка. Каждый жест и взгляд Олега проступили с необычайной резкостью, как на старинных фотографиях. Я говорил, захлебываясь словами, спешил сообщить любую деталь, всякую мелочь — и когда тёмная пелена заволокла мир, губы мои ещё шевелились.
Нормальный человек на моём месте усиленно вспоминал бы жену и детей, вздыхал бы, прикидывая дальнейшие перспективы, одна другой мрачнее, терзался бы сожалениями — ну зачем, зачем поверил коварному вирусу-Олегу?
