— Вот дурные, у самих, сказывают, такой кавардак пошел, что хлеба нету, — Параша удивилась. — Аники-воины, куда на всех лезут на пустое-то брюхо?
— Не так они и глупы, как ты думаешь, ну да не о том речь. Морем всего быстрей, да нельзя. Храбрецы англицкие никому там причалить не дают, да и верно делают. Топят корабли-то. Вот что: путь нам по суше через Гельвецию, горную страну. Там швейцары живут, они никогда ни с кем не воюют. В Австрии станем говорить, что нам только до Гельвеции, нето заарестуют.
— Это еще за что? — Параша аж задохнулась от возмущения. — Коли они с разбойниками воюют, так и мы против окаянных!
— Австрияки нас знать не знают, а военным временем лазутчиков много. Станем говорить, мол, на воды для лечения. А как границу минуем, так уж швейцарам-то дела нету, что нам во Францию надобно. Там бумагу выправим, они дадут, только заплати.
— Ну и чего они тебе дадут-то за твои деньги? Напишут, что ты не русская да не дворянка? А кто тогда?
— В Женеве очутимся, на месте и видно будет, кто я да откуда взялась.
Диву давалась Параша: казалось на все был уж у Елены готов ответ. Словно долгие дни ломала подруга голову над печальным сим странствием. Но уж таковская она, Нелли: коли ничего поделать не сможет — легко зачахнет, быстрей цветка в вазе. Но любую тяготу одолеет когда найдет, что в ее силах предпринять.
Елена же тем временем дивилась другому: словно вчера помнился ей каждый день давнего летнего путешествия в Санкт-Петербург, каждый перегон давнего зимнего пути на Алтай. Среди ночи разбуди, в подробностях живописала бы она заболоченную деревеньку Старая Тяга либо ничейный лесной балаган под Пермью! Теперь же, глядя как в окошке выше сделались тополи и привычные тесовые избы потихоньку отступили перед глиняными, ярко белыми мазанками малороссов, она откуда-то наверное знала, что скоро забудет веселые эти домики, как случайный сон. Забудет и постоялые дворы, называемые здесь корчмами, хотя держат их самые всамделешные ветхозаветные жиды. Те, что не разводят огня в субботний день, не едят свинины, а из мяса выпускают всю кровь, полагая ее обиталищем жизни. Но и всамделешные жиды забудутся как сон, сморивший ее над страницею из Ветхого Завета.
Неужели не заметит она и летящих в небо шпилей Вены? Вить это город Моцарта!
И Моцарт продолжал жить в Вене, чьи шпили смазало на день приезда марево низких облаков. Его музыку играл на скрипке убогой нищий под дождичком, на мощеной желтоватым, в самый оттенок конского навоза, булыжником улице — улице узкой, но высокой. Его музыка слышалась из роскошного золоченого оперного здания — голосами многих инструментов. Моцарта, спотыкаясь, играли детские руки — где-то за зеркально чистыми стеклами, за зарослями гераней в подоконных ящиках.
