Голова закружилась.
Усевшись в кресло-качалку, я выглянул в окно. Солнечные лучи играли на листве.
Я решил, что слишком парень спешит, в его бумагах я не поставлю своей подписи. Если подпишу, так чего доброго, дом продадут уже завтра, и этот молодец укажет мне на мелкий шрифт, по которому в понедельник я обязан убраться отсюда.
Я сказал ему: подумаем, подумаем.
Вздохнув, он пошел курить.
Я наблюдал из окна, как он затягивался, попинывая камешки. Не доверяю я мужику, который не стоит на месте даже во время перекура.
Он вернулся в дом, не стряхнув с ботинок песка.
– Ну?
– Что «ну»?
– Есть вопросы по документам?
Вот так прямо и начал, ни минуты покоя.
А потом он допустил ошибку.
Затрещал, что вот сюда, Тайсто, только имя, срубим за хибару хорошие деньги, и ты попадешь в дом престарелых играть в пасьянс, там гидромассаж, разнообразное меню, отварная морковочка с хорошими котлетами, тебе понравится, кончай прозябать в продуваемом доме.
Так он сказал.
Молокосос.
Мне.
В дом престарелых. Да что б я в такое место, под чей-то присмотр.
– Слушай-ка, сопляк. Я смогу удержать ручку в десяти сантиметрах от бумаги дольше, чем ты выдержишь на месте без беготни. Если я куда-то отсюда и съеду, так в однокомнатную квартиру, по соседству с семьей сына. Это я-то в компанию слюнявых пердунов, я – прошедший войну человек, чтоб меня усадили в коляску и вывозили во двор посмотреть на весну, ты мне этот ад предлагаешь?!
Перепугавшись, он принялся извиняться и сказал, что иногда так увлечешься, что выбор слов начинает хромать.
Я ответил, что в этом доме только я хромаю.
В груди закололо. В голове замелькали цифры, сотни тысяч и миллионы, десятки – марки и пенни. Марта всегда наказывала их считать, деньги любят точность, ищи в газете скидки, экономь, разогрей вчерашний суп, не выкидывай кашу на дне кастрюли, оставь ее в тесто для булочек.
Это все из-за дома престарелых. Совсем поехала крыша у старика.
Я смял его бумаги. Шелест прозвучал слишком громко в наступившей тишине.
И добавил, что могу позвонить другому агенту, который не потащит здорового мужика под присмотр сиделок.
Тут он оживился.
И стал говорить дело. Сидел на заднице и не мусолил сигареты руками.
Если говорит дело, я готов слушать.
И его самого заставил слушать.
Я рассказал, как мы строили этот дом летом сорок восьмого на уступе скалы, как красили его в желтый цвет, стояли с Мартой и любовались, словно храмом, да неужто нам привалило такое счастье – печь посередине, окна на все стороны, хорошо слушать шелест крон и наблюдать за полетом птиц. Не те это птицы, что в краю, который оставили мы, но все же – птицы. Марта потом чуток помешалась на Боге, захотела часовню во дворе, но я не согласился. Я сказал Марте, что Бог нас все равно услышит, даже если мы не построим ему избушки.
