Платоновская стихотворная речь порою вызывает в памяти строки Велимира Хлебникова. Ломка ритма и внезапная прозаичность интонации, стремление высказать мысль при помощи отвергнутых городским укладом скрытых возможностей слова - всё это есть у Платонова, но в чрезвычайно тонком взаимном сочетании и притом - поразительно естественном.
Являясь во многом человеком мысли и действия, одновременно Платонов предстаёт перед нами как средоточие переживания, удивления, жалости и доброты. Только в ребёнке подобное сочетание не выглядит противоречивым и взаимоисключающим.
Платонов будто забирает читателя в своё сердце и по-детски, пальцем - не "по-правильному" - показывает ему там все тайники. В платоновской детскости - и чистота чувств, и непосредственность переключения с одного предмета на другой, и поглощённость тем, что приковало внимание этой души, увлекающейся и искренней.
В Платонове-поэте нет той логики ума, которая, будто саркома, выедает из современной поэзии само трепетание жизни. Но присутствует какая-то странная, древняя логика зоркого наблюдения и чуткого, последовательного прикосновения ладонью: тепло - холодно; мокро - сухо; гладко - колюче; тесно - просторно Рисуемая Платоновым жизнь не называет себя по имени, но на саму себя оглядывается. Что же можно сказать о человеке нового, если "уходят века чередою, А нам и травы не понять"
У Платонова нет границ эстетического, которые заданы однажды и навсегда:
Скрывается с злобой глухою
В колючках шершавый зверок,
Он спинкой поводит сухою
И потом от страха обмок.
В "степном" эпизоде - и лёгкое касание кисти, и отчерк карандаша, и плотная фактура натурализма, говоря языком книжности. Такое независимое присутствие на литературной территории, где ещё существуют старые законы, повсеместно выполняются нынешние и творятся завтрашние установления, есть явление необыкновенное. Платонов не предлагает писательскому и читательскому сообществу некие правила, которым уже завтра предписывалось бы следовать, - вспомним, к примеру, поэзию Маяковского. Андрей Платонов просто появился в этом месте и в это время и начал жить. Именно потому его творения - даже не литература в собственном смысле, не поэзия в частности. Это какое-то вещее слово о мире и человеке, причём не суждение, а безупречное по волшебной точности наблюдение.
Ты пришёл один с дороги,
Замер сердцем и упал,
Путь в пустыне зноя долгий,
Ты, родной мой, тих и мал
Перед нами - колыбельная, однако голос поёт обо всех и для всех. Само понятие возраста здесь исчезает, потому что слова обращены к душе - а кто ведает, сколько ей лет и что она может знать и помнить Любовное "родной мой" будто заменяет собою Небо - "над землёю неба нет". Не слышен голос любви из небесной дали, и он, певец, должен своей нежностью заполнить страшную пустоту - пусть даже согнётся душа от непосильного для неё бремени.
