Однажды я случайно увидел, как после окончания сеанса из будки киномеханика выпорхнула женская фигура, облаченная в синюю накидку с капюшоном. Я видел ее со спины, и меня удивили ее легкие туфельки на каблуках — это в нашей-то осенней грязи! Мысль была проста и безумна — это она, моя Гуттиэре! Петька, наш киномеханик, выпускает ее после фильма, где она играет сама себя, и она уходит отдыхать в неведомые туманные дали!
Теперь мне были не нужны тяжелые монетки по пять копеек, чтобы увидеть Ее. Я просто дожидался окончания сеанса и прятался в мокрых кустах сзади клуба; будка киномеханика имела две двери: одна выходила в зал, а другая — на улицу. Конечно, Гуттиэре не пойдет через зал, где ее увидят; не зря же она носит длинную синюю накидку с капюшоном! Мои ожидания каждый раз оправдывались.
Однажды я вылез из своего укрытия и пошел за ней. Нет, нет, я не хотел шпионить и выяснять, куда она идет и где живет. Я просто хотел видеть ее подольше. Ведь она была светом в моем окошке, самым ярким впечатлением в нашем зачуханном болотном поселке. Я шел за ней, глядя на ее туфельки, на которые почему-то совсем не налипала грязь. Было темно, и я шел за ней, держась довольно близко. И вдруг…
Она внезапно остановилась, я чуть не налетел на нее. Гуттиэре повернулась ко мне лицом и плавным движением откинула капюшон. Ее черные волосы легли на плечи. Ее бледное лицо было обращено ко мне. Она была так прекрасна и так печальна! Она присела и посмотрела на меня снизу вверх. Складки ее плаща легли в лужу, но грязь не прилипала к ее плащу, как будто он был сделан из воска. На ее шее красовалось жемчужное ожерелье. Мелкие капли осеннего дождя падали ей на лицо, казалось, будто она недавно плакала. Она быстро заговорила на непонятном языке. В мое сознание проникали лишь отдельные слова: Ихтиандр, дон Педро Зурита, амиго… Она умоляюще смотрела на меня, повторяя «амиго, амиго…». Я стоял, как столб, не в силах вымолвить ни слова. Гуттиэре встала — и вдруг порывисто поцеловала меня в щеку. Ее губы были мягкие и теплые. От нее чудесно пахло. Должно быть, так пахнет море или даже само счастье. Я хотел сказать, что люблю ее, только ее, и никого больше. Не артистку Вертинскую, а ее, Гуттиэре. И всегда буду любить только ее, и совершать подвиги ради нее. Но мой рот как будто склеился.
Девушка ушла в густой холодный туман. Я остался один. Мои штаны были мокры на коленках, телогрейка стала тяжела от дождя. Меня трясло от холода, и надо было идти домой, но я не мог сдвинуться с места. Потом туман накрыл меня с головой.
