Через полчаса все было кончено, и мы вернулись в город. У дома, где размещалась санитарная рота, стоял чуть ли не весь полк. С высокого крылечка спускался Витька Верейкин с Ниной на руках. Черные косы девушки падали со ступеньки на ступеньку, подметая кирпичную пыль, Лицо Витьки было страшным. За Витькой показались Дерябин и парторг полка. Они на носилках несли еще кого-то.
— Кого?
— Кого?
— Кого? — сыпались со всех сторон сдержанные вопросы.
Наконец, откуда-то от крылечка, как шепоток листопада, пронеслось к задним рядам, где стояли мы с Толькой Федоровым:
— Лиду…
— Лиду… — выдохнули мы оба.
Девушек хоронили в братской могиле, выкопанной в городском парке под тощими почерневшими липами.
Когда Витьке, стоявшему на дне ямы, подали тело Нины, он вздрогнул и словно сел. От неловкого движения его шапка упала на лицо Розы Нейман. Витька растерянно поднял голову, будто спрашивая у нас с Толькой, что делать, По щеке его катилась крупная прозрачная капелька.
Рядом с Лидой положили двух санитаров. На щеке Лиды ярко чернела родинка.
Кто-то сказал Виктору про шапку. Он наклонился и подложил ее под голову Нины.
Полк форсировал Одер и закрепился на подступах к Берлину. Здесь пришел мой черед.
Вечерело. Недавно выпавший снег отливал сиренью. Я возвращался с ничейки, с задания… Сперва шел, потом полз, потом… потом я смотрел на разноцветные кружочки, которые плавно уходили все кверху, все кверху. Эти кружочки были похожи на мыльные пузыри; когда-то а детстве я очень любил их выдувать из золотистой соломинки с расщепленным в виде лапки кончиком.
Радужные пузыри, в которых отражались и самовар, и стол, и кринки с молоком, и картины, висевшие на стенах, и даже потолок с почерневшей матицей посередине. Только все предметы имели нарядный вид и мелко-мелко дрожали.
Радужные кольца поднимались все выше, выше и скоро совсем исчезли в плотной черноте беспамятства.
Я очнулся от боли. Кто-то тащил меня по мерзлой пахоте, чуть-чуть прикрытой снежком. Мне захотелось ругнуться, но губы не слушались. Возле уха кто-то нашептывал:
— Не было печали, да черти начхали, не было печали, да…
«Да ведь это Фарида!» — подумал я и так же тихо поправил:
— Не было печали, да черти накачали, говорят.
— Очнулся, Андрюха!
И я увидел над собой темные глаза-заклепки Фариды.
Дорога казалась бесконечно длинной. Повозка то подскакивала на ухабах, то проваливалась до самых ступиц. Меня швыряло из стороны в сторону, вперед, назад.
— Потерпи, потерпи, старший лейтенант, потерпи. Скоро уж прибудем. Вон она-сь, санрота-то.
