Лида облегченно вздыхает… и плачет. Тихо плачет. Комок прорвало. Как нарыв прорвало.
Потом все умолкло. Лида осторожно раздвинула солому, выглянула наружу. Свежий весенний воздух ударил в лицо, голова закружилась. Вокруг темень, густая, как деготь. Между развалинами слабо поблескивает лиман. Откуда-то издалека доносится орудийная пальба, а высоко над тучами гудят бомбардировщики. Они идут на запад.
Лида стоит и пьет крупными глотками прохладный весенний воздух. С каждым глотком становится все легче. Только голова кружится. «Это от голода», — думает она.
Рассвет пришел незаметно. Воздух помутнел, пахнуло сыростью. Сонно бормотал Рубин. За лиманом пропел петух. Лида улыбнулась. «Жизнь», — прошептала она и мягко шлепнулась рядом с Рубиным: подкосились ноги…
— Вот здесь, — услышала она над собой чей-то голос, но сил, чтобы поднять пистолет, больше не было.
Давно остались позади Днепр, Ингулец, Южный Буг. Многое повидал наш полк за это время, многое повидали мы: и кровопролитные бои, и гибель командира полка, и богатые трофеи…
Было время, когда в батальонах оставалось по десять-пятнадцать человек. Но, пополнившись, полк снова наступал, наступал.
Шел полк, шли мы, шли наши девушки. То, что выпадало нам, выпадало и на их долю. Война неразборчива.
Мы не совершали сногсшибательных подвигов, мы просто воевали: изо дня в день, из месяца в месяц. В короткие минуты между боями к нам заглядывали наши девушки. И забывалась усталость, забывалась война. Мы воевали, потому что мы были солдатами; мы любили, потому что мы были живыми людьми. Наверное, так уж устроено человечество, что все живое тянется к любви, пусть даже со смертью рядом.
Бои, бои, бои… Каждый день. А ночи — в переходах. И так круглые сутки.
Люди спят на ходу. Заснет человек, дробным шажком из колонны в сторону отвалит. Споткнется, упадет, придет в себя — и снова в строй к товарищам. Девушки наши запевают иногда какую-нибудь песню, и мы подхватываем. Тогда кажется, что все мы дышим одной мощной грудью и сердце у нас одно — большое и сильное.
Однажды подошла ко мне Марийка.
— Ты сильно изменился, — сказала она.
— В чем именно? — не понял я.
Она осторожно взяла меня за руку, отвела от колонны в сторону.
— Скажи, что ты думаешь обо мне?
— Я?!
— Нет, серьезно, Андрейка.
— Ничего я не думаю.
— Нет, думаешь. И думаешь наверняка плохо. Так ведь?
Мы шли по обочине дороги, и я впотьмах постоянно сбивался в канаву. Почему-то мне стало неприятно и само присутствие Марийки, и то, что она, видимо, собирается разубедить меня в чем-то, что-то доказать, оправдать себя.
