Мы уже не знаем, что происходит вне наших стен. Фашистские летчики нас больше не бомбят, пушки не обстреливают. На втором этаже немцы, в крыльях дома тоже. Нам принадлежит коридор и несколько комнат с вестибюлем. «Штаб-квартиру» мы переносим в один из боковых «карманов» вестибюля. Здесь же хранятся ящики с боеприпасами.
Комиссар, оставшийся вместо комбата, поддерживает наш дух коротким, но твердым «держитесь». И мы держимся. Нас горсточка, голодных и замерзающих защитников дома. Мы больше не улыбаемся; улыбаться очень трудно — потрескались губы. Все девятнадцать стоят у дверей и окон, ожидая внезапного нападения. Мы почти не разговариваем: не о чем и не к чему.
К нам очень трудно пробраться. Со второго этажа фрицы обстреливают подходы к нашему дому. Поэтому мы сегодня без завтрака. Ждем ночи. Может быть, удастся кому-нибудь проскочить. А пока стоим у окон и отстреливаемся. Мы знаем, что немцы не успокоятся, пока не завладеют всем домом. Вот и теперь слышны над нами подозрительные шорохи, будто передвигают мебель.
Я и Сережка стоим у окон, тех самых окон, через которые выходили подбивать танк. Он все еще стоит там, в конце левого крыла, и, точно упрямый бык, бодает непокорную стену.
Семушкин охраняет подступы с тыла: немцы могут спуститься со второго этажа и ударить сзади.
В полдень мы слышим шум атаки вокруг дома, Фрицы обходят нас и наступают на берег. Федосов и Семушкин лупят из дверей вестибюля в спину наступающим. В это время над нами что-то грохочет, часть потолка над входной дверью осыпается. В образовавшееся отверстие летят бутылки с горючей смесью. Пламя тотчас охватывает кипы бумаг, мебель, мусор и быстро ползет по коридору. Едкий дым заполняет помещение, затрудняет дыхание, слепит глаза. Остается одно: проскочить опасное место и укрепиться в вестибюле. Несколько бойцов, зажав руками лица, перебегают мимо огня и скрываются за дверью. Я и Сережка остервенело палим по окнам правого крыла и отступаем. За нами раздается треск мебели, которой мы завалили проходы.
— Вход, вход завалите! — кричит Федосов.
Он держится за бедро и делает несколько хромающих шагов. Я подбегаю к Семушкину. Он навалился на дверной косяк, широко расставив ноги.
— Дядя Никита!
— Митрий, Серега, ранен я, — жалобно говорит он. — И лейтенант ранен.
Мы смотрим на почерневшее лицо дяди Никиты и хлопаем глазами.
— Давайте перевяжем, — предлагаю я.
— Двери заделывайте. Я постою, авось полегчает.
— Куда зацепило? — спрашивает Сережка.
