— Други мои! — Семушкин обводит нас глазами. — Митрий, Серега… Почитай полгода мы воюем вместе… Это срок порядочный, чтобы, значит, узнать друг дружку. — Короткое молчание с понюхиванием из кружки. — И я узнал вас. Вы неплохие ребята. — Никита проглатывает слюну. — Можно сказать, что все мы стали друзьями, хотя я старше вас намного. Так вот, дорогие други мои, выпьем эти кружки, чтобы, значит, и впредь мы оставались такими же, как были. С нами может всякое статься… Только дружбу мы не должны терять.
— Правильно, дядя Никита! — подхватываем мы с Сережкой.
— Я ведь тово… не мастер речи говорить, — смущенно признается он и поднимает тост: — Будьте здоровы!
Семушкин высоко задирает голову и в два глотка выпивает. Мы следуем его примеру и после короткого, но веского «будьте здоровы» осушаем по сто граммов разбавленного спирта.
После «пирушки» я приглашаю Сережку осмотреть второй этаж.
— А что мы там не видели? — говорит он.
— Чудак человек, как же ты хочешь защищать объект, не зная его… — я подыскиваю убедительные доводы, — не зная его устройства, и вообще…
Чингисхан улыбается одними раскосыми глазами и соглашается.
— Ну, ладно, идем. Было устройство, да все выдохлось, — прибавляет он.
На второй этаж забираемся по шаткой стремянке прямо в пробоину потолка. Другого хода не существует: все разбито, завалено, снесено.
Здесь светлее и уютнее. Ветер крутит обрывки бумаг, которые, точно белые воробьи, летают из угла в угол, копошится в куче известковой пыли, скрипит оборванной дранкой. Потолок смотрит на нас рваными лоскутками голубого неба.
Мы подходим к окну. Вон там, справа, у «Красного Октября», идет бой. В размеренный треск автоматов тяжелым кашлем врываются разрывы мин, снарядов, гранат, разбрызгивая целый рой рыжих искр. Над тракторным висит лиловая занавесь дымки. Сам завод не виден: мешает правое крыло нашего дома. Прямо перед нами сгрудилось несколько крупных зданий, теперь таких же калек, как и наше, со второго этажа которого у и Сережка ведем наблюдение.
Под моим ботинком что-то звенит и лопается. Я нагибаюсь и поднимаю осколок дверной таблички; «Касса завода № 22…» Сережка поднимает закрашенное черной краской стеклышко и прикладывает на место. Я кладу сломанную вывеску на подоконник так бережно, словно от этого зависит дальнейшая судьба дома.
— Касса завода 221, — задумчиво бормочет Сережка.
— Сберегательная касса, — поправляю я его.
— Тут нет слова «сберегательная».
— Над нами и крыши нет, но это не значит, что ее вовсе не было.
