— Ну, валяй! — говорил Ковальский, наливая приятелю огромнейшую рюмку.
— Не могу я! — возразил тот решительно.
— Ну так подлец, значит! — проговорил Ковальский и хватил сам рюмку, а потом и другую.
— Мало же тебя жена муштрует, мало! — говорил Бакланов, качая головой.
— Что жена! — возразил мрачно Ковальский: — как сегодня мужик, завтра баба, послезавтра пень да косуля — за неволю станешь и сам мужик: и стал!
Странное дело, добрый этот человек ужасно тяготился жизнью в деревне и тем, что жена почти безвыездно держала его там.
— Уж и в этом-то небольшое утешение! — сказал Бакланов.
— Что утешение! — возразил Ковальский: — Казимира Михайловна изволят не любить, когда я здесь бываю… Нездоровы все они, изволите видеть!.. а я человек… и грешный… не праведник, и не хочу им быть…
— Ну, разоврался уж очень! — проговорил Бакланов, стараясь уйти.
— Да выпей хоть на прощанье-то рюмочку, — сказал Ковальский.
— Не хочу, — отвечал с досадой Бакланов.
— Ну, так убирайся к чорту! — произнес ему вслед Ковальский и сам выпил еще рюмки две, закусил немного, поставил все это потом бережно в шкап, запер его и, снова возвратясь в залу, стал по-прежнему похаживать, только несколько более развязною походкой.
Бакланов, возвратясь в гостиную, стал около одного правоведа.
— Скажите, пожалуйста, — начал он: — отчего это вот из вашего училища и из лицея молодые люди выйдут и сейчас же пристраиваются, начинают как-то ладить с жизнью и вообще делаются людьми порядочными; а из университета выйдет человек — то ничего не делает, то сопьется с кругу, то наконец в болезни исчахнет.
— Не знаю-с!.. — отвечал ему с улыбкой правовед, совершенно, кажется, никогда об этом предмете не думавший.
В это время Евпраксия танцовала мазурку, и танцовала, по-видимому, с удовольствием; но вместе с тем ни одному кавалеру она не улыбнулась лишнего раза, не сделала ни одного резкого движения; со всеми была ласкова и приветлива, со всеми обращалась ровно.
Бакланов опять обратился к правоведу.
— Как вы находите mademoiselle Eupraxie? Не правда ли, мила?
— О, да, — отвечал тот: — ледешок только.
— Как ледешок?
— Так. Ее здесь так все называют.
— Что ж, холодна очень? неприступна?
— Да! — произнес правовед.
«Ледешок! — потворял Бакланов сто крат, едучи домой: посмотрим!»
