«Про Таната — бога смерти я еще кое-как вспомнил. Правда, был он в единственном числе, черный, а не пятнистый, с огромными крыльями и длинным острым мечом. Эти совсем на него не похожи. Обмылки… Если серьезно, то идет, должно быть, замещение аналогиями, вытащенными из моего же подсознания. Но хорошенькое «из моего», если терминологию эту использует весь лагерь?…»
Дойдя до кучи черного плавника, собранной кем-то и когда-то, которая обозначала десятые линии, он свернул внутрь. Отсюда уже можно было увидеть, где кончаются палатки. За крайними — первыми, ибо отсчет шел от них — были только тьма и мгла, да отроги Горы подступали к самой воде.
Принятая нумерация линий была, так сказать, чисто изустной. Никаких табличек не было — как и собственных имен у тех, кто попадал сюда. Имена, даже если кто-то из последних сил цеплялся за них, быстро истирались в гаснущей памяти, и это был один из признаков, по которому различались старожилы и вновь прибывшие.
В своих сборах Харону приходилось все больше руководствоваться принципом: «Да ты пальцем покажи!» Списки составлялись с уймой лишних слов и не всегда точно описанных деталей.
Здесь, на одиннадцатой, если правильно вышел, линии, ему требовалось найти «желтую палатку с двойным входом и печкой позади сбоку».
Поначалу на сборы он тратил огромное количество… опять чуть было не подумал по привычке — времени, но потом на самом деле удостоверился, что тут это не имеет никакого значения.
Танат, к которому он обратился со своими недоумениями и, смешно сказать, чем-то вроде рационализаторских предложений, его попросту не понял.
«Что немудрено. Да ведь и проделывать эту работу — искать, собирать, увозить-уводить — приходится в общем-то одному мне. Какой от танатов прок — только если кто-то один, а за ним, по цепочке, и другие, начинают артачиться — тогда… Загонщики. Остальных же эти нелепицы организации — вот выразился-то, а?! — не касаются. Что такое единица, пусть это даже сам Перевозчик? У остальных иные заботы, иные страдания. Что ждет за Рекой — вот их вопрос вопросов. Почти каждый, самый оцепенелый и инертный, что-то такое предчувствует, предугадывает, подозревает…»
юдоль горечи и печали печалью а не болью наполнено все здесь
«У одного Локо-дурачка есть собственное имя, которое знает весь лагерь. К нему сходятся слушать его болтовню. Локо — неотъемлемая часть лагеря, как лачуга Харона-Перевозчика. Потому что Хароны, сколько можно догадаться, периодически меняются, а Локо — словно вросший в центре лагеря камень-валун — замшел и вечен. И он тоже был до меня, и ни в один список, и ни в один рейс его не включают, а уж тем более не называют среди отправляющихся в Тоннель. Не удивлюсь, если парень в «листопаде» звал меня именно к нему. Не удивлюсь… да ничему я уже, кажется, не удивлюсь. Если что-нибудь возьмет да и случится вот прямо сейчас — удивлюсь. Что-нибудь из ряда вон. Что-нибудь выпадающее из раз и навсегда заведенного порядка».
