«По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине занавески». Это обо мне. Я не оставлял своих попыток, хотя окна в Крольчатнике держались зашторенными не менее плотно, чем рты. Плевать мне было на приличия. Не знаю, кем надо быть, чтобы довольствоваться столом, затрапезной болтовней и пугливыми спазмочками по углам. Или до чего человека надо довести, чтобы он этим довольствовался. Правда, пока ничего конкретного мне об индивидуальной жизни обитателей Крольчатника разведать не удавалось.
Широкий светлый треугольник лег на дорожку перед домом. Скрипнула невидимая мне отсюда дверь.
— Что вы мнетесь, почтеннейший? Все равно вам ничего интересного не увидеть, это окно в коридор, знать должны. Ну? Где вы там?
— Я…
— Вы — скучающий приват-доцент, я понимаю, — брюзгливо сказал голос Кузьмича, — У меня под окнами вы искали утерянные сто лет назад метрики вашей внучатой тетушки. Вы битый час силитесь прочесть свод законов царя Хаммурапи, что висит у меня вместо инструкции по пользованию сортиром. Что-с? Кажется, утром вы были более разговорчивы. Ну-с, явились, так заходите. Чем под окнами-то вздыхать.
Кузьма Евстафьевич Барабанов имел куда более обжитой дом, чем я или Ксюха. Кабинет был буквально набит сувенирами, книгами, безделушками и миниатюрными скульптурками — от нецке до чуть не семи слоников на зеркальной полочке над диваном. Диван кожаный, роскошный, и кресло к нему. Литографии в багетиках по стенам, дагеротипы, в тиснении многих книжных корешков — латынь, старофранцузский (насколько я разобрал) и повторяющийся пятиугольный знак. Метелка из цесариных перьев небрежно заткнута за древнюю, по виду, бронзу, зеленую, в прожилках, представляющую собой нагромождение слитых друг с другом страшненьких масок и спиралей. Всюду на подставках и просто так прозрачные хрустальные шары, дымчатые хрустальные шары, абсолютно черные хрустальные шары.
Кузьмич расположился за письменным столом, который тоже был не чета тому, что в моем домике.
— Бронза эпохи Хань. Не очень старая. Всего каких-то две тысячи лет. Несчастный случаи с одним не совсем обычным человеком в Палестине либо уже произошел, либо вот-вот случится.
Я понял лишь после раздумья.
Кузьмич поджег спиртовую таблетку в лоточке под кофейником, и я поежился: кофейник с лоточком напомнили о недавнем.
— Кофе — ночью? За сердце не беспокоитесь?
— Любовь к кофе должна быть сродни страсти к любовнице — соседствовать с запретом, — назидательно сказал Кузьмич. — Впрочем, это тоже из беллетристики. Не думаю, что вы пришли ко мне спать, почтеннейший.
