— Думаю, не только в этом, — задумчиво промолвила Джонамо. — Но так или иначе спасибо за комплимент.
— Сегодня я меньше всего расположен к комплиментам.
— Вы сказали, что мое творчество правдиво. Для меня это высшая похвала.
— Пусть будет так. Но беда в другом. Вы превращаете искусство в орудие пропаганды. Между тем искусство и политика суть разные вещи.
— Хотите сказать, что они несовместимы?
— Нет. Но у них различные цели.
— Я делаю то, что диктует мне сердце, — сдержанно возразила Джонамо.
Председатель встрепенулся.
— Браво! Не ум, не рассудок, а сердце! Иных слов я от вас и не ожидал.
— Женщина мыслит сердцем. Впрочем, откуда вам это знать!
— Вы умеете быть жестокой… — не сразу нашелся Председатель. — Возможно, я заслуживаю такого отношения. Но разговор не обо мне, а о вас и вашем искусстве.
Джонамо уловила жесткие нотки в голосе Председателя.
— Это я понимаю, — сказала она с оттенком иронии.
— Тем лучше. Потому что при всей неоспоримой значительности вашего творчества, а может быть, именно поэтому оно источник подлинной смуты.
— Выходит, я возмутитель спокойствия? — спросила Джонамо, уже не стараясь скрыть сарказм.
— Совершенно верно. Ваша игра приносит вред хотя бы тем, что вселяет в души смятение, вызывает брожение умов. Это я испытал на себе. Слушая вас, начинаешь жаждать поединка с жестокими великанами. Но мы-то знаем, что великаны суть всего-навсего ветряные мельницы.
Джонамо, не мигая, смотрела Председателю в глаза, и тот, не выдержав, отвел взгляд.
— Да-да… ветряные мельницы, — повторил он. — А великаны остались в прошлом.
— Вы правы. Великаны остались в прошлом… И тем это страшнее.
— Не понял…
— И вряд ли поймете.
Наступило неловкое молчание. Председатель сделал неуловимый жест, и на столике перед ними появились чашечки кофе и конфеты.
— Хотите подсластить пилюлю? — дерзко поинтересовалась Джонамо.
— О чем вы? — с поразившей ее дрожью в голосе произнес Председатель.
Его холеное, тщательно выбритое лицо с гладкой, не по возрасту, кожей как-то сразу посерело, покрылось налетом усталости. Таким он был, когда подбежал к ней с криком: «Вы живы?» Джонамо показалось, что она видит ссадину на его лбу. Он быстро тогда загородился маской уверенности, невозмутимости, спокойствия, которую привык носить при посторонних. Но несколько мгновений оставался самим собой, как сейчас. Ей стало даже жалко этого, судя по всему, незлого человека. Так ли уж он виноват, что не может преодолеть сложившийся стереотип мышления? Тот стереотип, с которым она борется своим искусством!
