Клейн заставил себя подняться и направился к нему. Он вежливо поздоровался со стариком, тот только кивнул.
- Не скажете ли вы, что означает этот звонок? - спросил Клейн.
- Перерыв, - сказал комик.
- А куда все пошли?
- Играть. Перерыв на полчаса, и пока можно поиграть в курзале.
- Спасибо... Я не знал, что здесь есть и казино.
- Ерундовое. Детская забавка, высшая ставка - пять франков.
- Большое спасибо.
Он уже снова приподнял шляпу и повернулся. Но тут его осенило, что старика можно спросить насчет желтой. Тот знал ее.
Он помедлил, еще держа шляпу. Потом отошел. Что ему, собственно, нужно? Какое ему до нее дело? Но он чувствовал, что ему есть до нее дело. Это просто робость, какое-то безумие, какая-то скованность. В нем поднялась тихая волна недовольства, тонкое облачко. Опять надвигалась тяжесть, опять он был неловок, несвободен, зол на себя. Лучше пойти домой. Что ему делать здесь, среди веселых людей? Ему здесь не место.
Мысли его прервал официант, требовавший денег. Клейн возмутился:
- Не можете подождать, пока вас позовут?
- Простите, я думал, сударь уходит. Мне никто не возместит убытка, если гость удерет.
Он дал на чай больше чем следовало.
Выходя из зала, он увидел, что желтая возвращается из сада. Он подождал, чтобы она прошла мимо него. Держась очень прямо, она шагала сильно и легко, как на пружинах. Ее взгляд скользнул по нему холодно, не узнав. Он увидел ее лицо при ярком свете, спокойное и умное лицо, твердое и бледное, немного надменное, увидел накрашенный алый рот, серые настороженные глаза, красивое, хорошо вылепленное ухо, в котором блеснул продолговатый зеленый камень. Она шла в белых шелках, ее стройная шея тонула в опаловых тенях, охваченная тонкой цепочкой с зелеными камешками.
Он поглядел на нее, тайно взволнованный и опять с двойственным впечатлением. Что-то в ней манило, говорило о счастье и тепле, благоухало плотью, волосами, ухоженной красотой, а что-то отталкивало, казалось неправильным, заставляло бояться разочарования. То был старый, привитый воспитанием и всю жизнь хранимый страх перед тем, что казалось ему развращенностью, перед выставляющей себя напоказ красотой, перед открытым напоминанием об отношениях полов и любовной борьбе. Он чувствовал, что эта двойственность заключена в нем самом. Вот опять Вагнер, вот опять мир красоты, но без дисциплины, мир прелести, но без скрытности, без робости, без нечистой совести. В нем сидел враг, который не пускал его в рай.
