– Кто это «мы»? – спросил Эдуар.
– Он и я, – безмятежно ответила Беатрис. – Его мать не захотела поехать. Он очень милый мальчик, – добавила она, – и прекрасно воспитанный.
Жолье отодвинул стул и встал.
– Вы простите меня, – сказал он, – но я сегодня действительно что-то устал; пойду лягу.
За всю неделю, что они были здесь, он впервые пожаловался на слабость, и Беатрис встревожилась. Он был таким милым, таким веселым и внешне так мало обеспокоенным своим состоянием, что этот внезапный упадок сил прозвучал как сигнал.
– Вы неважно себя чувствуете? – спросила она.
Но он, уже на ходу, успокоил ее, поцеловал ей руку, потрепал Эдуара по плечу и направился к лестнице. Она проводила его взглядом и повернулась к Эдуару, который, казалось, окаменел.
– Он меня беспокоит, – сказала она. – Ну а ты, что с тобой? – спросила она с раздражением.
На мгновение Эдуар поднял глаза, потом снова опустил. Ему почему-то было необычайно трудно открыть рот и заговорить.
– У Жолье есть очень сильный морской бинокль, – сказал он ничего не выражающим голосом. – Я смотрел в него, просто так, и случайно навел на твой парусник…
Он умолк. Он водил вилкой по скатерти, не глядя на нее, и уши у него горели.
– А-а, – сказала Беатрис задумчиво, – какая несчастливая случайность…
Эдуар на мгновение опешил. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого спокойствия. Вот уже три часа он ждал этого объяснения, как ждут вступления цимбал в партитуре, а вместо этого вступил тихий фагот.
– Он хороший любовник, этот Джино? – спросил он.
Беатрис спокойно закурила сигарету и, выдержав кинематографическую паузу, ответила:
– Неплохой… Не такой хороший, как ты, но неплохой.
Она пристально посмотрела на Эдуара, которому не оставалось ничего другого, как закрыть глаза, потому что он не мог смотреть на ее спокойные губы, которые только что видел полуоткрытыми в момент наслаждения с другим. Ему показалось, что на невозмутимом лице Беатрис он теперь всегда будет видеть, будто наложение, сияющее наслаждением лицо, которое видел в окуляры бинокля. Сейчас на ее лице, которое было прямо перед ним, не было ни тени угрызений совести или страха. Страшное напряжение, в котором он был в течение последних шести часов, рухнуло перед очевидностью: он не добьется от нее ничего ни кулаками, ни криками, ни мольбами. Сделать можно только одно: оставить ее, а на это он был не способен, и Беатрис знала это так же хорошо, как и он.
Беатрис встала, пошла к двери и обернулась.
