«Нельзя поддаваться, — подумал господин Набуки, наблюдая, как к нему торопливо приближаются его личный секретарь Томосава и помощница секретаря госпожа Окими. — Рано мне уходить, слишком многое нужно закончить.»
Он немедленно устыдился этих мыслей: роптать на судьбу и пытаться изменить предначертание — не только бесполезно, но и недостойно.
Свита господина Набуки приближалась. При виде подстриженных на американский манер волос госпожи Окими, ее короткой, выше колен, плотно облегавшей стройные бедра юбки и обманчиво строгого жакета, который бесстыдно подчеркивал то, что должен был, по идее, скрывать, господин Набуки привычно подавил вспыхнувшее раздражение. Раздражение это в равной мере относилось и к секретарю Томосаве, который был одет с подчеркнутой европейской элегантностью, как и сам господин Набуки, да вдобавок ко всему еще и сиял бесстыдной голливудской улыбкой, неприкрыто скалясь, как высушенный ветром лошадиный череп. По-видимому, секретарь вечерами подолгу простаивал у зеркала, репетируя эту глупую улыбку, и жалел лишь о том, что у него слишком темная кожа, слишком черные волосы и чересчур раскосые глаза, чтобы сойти за американца. Говорят, что человек способен привыкнуть к чему угодно. Господин Набуки на основании своего богатого личного опыта готов был с этим поспорить. Привыкнуть к американизированному виду своих служащих было так же трудно, как к галстуку, который неизменно начинал душить его, стоило лишь нацепить эту проклятую удавку на шею.
Пока господин Набуки боролся со своим раздражением, его губы сами собой сложились в благосклонную улыбку. Он выслушал слова приветствия, произнесенные секретарем, кивнул госпоже Окими, отдал Томосаве портфель и неторопливо зашагал к лифту. Госпожа Окими засеменила следом на своих высоких каблуках, держа наготове блокнот и карандаш. В руке у Томосавы, как обычно, был зажат миниатюрный диктофон, чтобы секретарь мог в любой момент записать распоряжение патрона. Диктофон, благодарение небу, был японский.
В скоростном лифте Томосава продолжал улыбаться. Зубы у него были крупные, чересчур белые и ровные, чтобы быть настоящими. Господин Набуки терпел сколько мог, а затем спросил, сердито хмуря седые брови:
— Чему вы улыбаетесь, господин Томосава? Улыбка исчезла с лица секретаря, как будто ее стерли мокрой тряпкой, и тут же возникла снова. Но это уже была совсем иная улыбка. Теперь Томосава улыбался одними губами, почтительно и сдержанно.
