Какой-то парень бросил:
— А черт его знает!
— Машинист есть?
— Нету!
— Чего ж тогда все сидят?
— На всякий случай! Потом вот… Питание есть!
И действительно, все люди жевали. Мы тоже принялись черпать горстями сырое зерно, забрасывали его в рот, глотали горькие твердые семена.
Наесться никто не успел — снова показались самолеты.
Как только я прыгнул в ров, оглушая все окрест, взорвался эшелон с боеприпасами.
«Лотерея, — подумал я. — Все лотерея. Мы могли сесть на него тоже».
Трупов я уже насмотрелся, но такого количества еще не видел. Неподалеку от меня, разбросав по земле руки, лежал тот парень. В двух кулаках он сжимал зерно.
Почти час я разыскивал товарищей и директора, переворачивал убитых на спину.
Их нигде не оказалось, и я пошел прочь с этой станции. Босиком. Ботинки я потерял, когда соскакивал с вагона. С убитого я их снять не мог. Но мешок с сухарями, который нашел в канаве, взял. И правильно сделал — иначе бы в дороге есть было нечего.
Через сутки я, сбив в кровь ноги, доплелся до железнодорожных путей, на товарняке доехал до Нальчика.
Оттуда опять пешком направился в Орджоникидзе. Там должен был базироваться наш институт.
Я нашел его. Двое моих товарищей были уже здесь. Третьего убило на станции, они видели сами.
На другой день поздно вечером в Орджоникидзе приплелся Арепьев. Измученный, в сломанных очках с одним стеклом, которое ему все-таки удалось вставить.
Он зачем-то встал на колени перед своей женой и, никого не стыдясь, заплакал. Она стояла перед мужем с перекошенным от страдания лицом и молча, бережно гладила его по голове.
Спустя неделю нас посадили в теплушки, через весь Кавказ мы двинулись в Баку. Оттуда предстояло переплыть Каспийское море на баржах в следовать дальше, в Среднюю Азию. Ехали мы бесконечно долго, бестолково, с многочисленными остановками и пересадками. В дороге до нас дошло обнадеживающее известие: первая попытка гитлеровцев захватить Сталинград провалилась.
На одной из станций я решил сойти. В девяти километрах от нее находилась моя деревня. За компанию со мной сошел товарищ — Димитрий, грек. Очень симпатичный, добрый парень. Ему я сказал:
— Война… Дом; может больше и не увижу, а тут совсем рядом.
— А институт? — спросил он.
Нагоним! Пока в Баку насчет барж договариваться будут не меньше двух дней пройдет. А дома нас, глядишь, и покормят.
Точно в этом я уверен не был.
Отец умер, когда мне исполнилось девять лет. В деревне меня ждали мать, две восьмилетние сестры в три брата. Я был самым старшим.
