— Деньги, заработанные честным трудом, всегда сладки.
Фарида зло посмотрела на него.
— А ты что, видел когда-нибудь горькие деньги?
— Я их не ел, чтобы знать вкус.
— Ты что же, видел деньги, на которых написано «честные» или, там, «дармовые»? Ты принеси мне тех самых горьких денег, на которых написано «нечестные», дай их мне и увидишь, что я сделаю… как я разнесу в пух и прах твою хваленую честность! Разве у тех, кто носит в ушах бриллианты, унизывает пальцы золотом, кто щеголяет в дубленках или в лайковых пальто с ламой — разве у них написано на лбу, на какие деньги это все куплено? И разве те, кто эти вещи продает, интересуются, какими деньгами с ними расплачиваются — честными или нечестными? Само слово это — «честность» придумали такие же беспомощные, ни на что не способные мужчины, вроде тебя. Ясно?
Кафар слушал ее, пораженный. Многое мог бы сказать он ей, хотел заже закричать: нет, мол, никогда ты от меня не дождешься нечестно заработанных денег, никогда!
Но тут к нему подошел Махмуд, обхватил его ногу.
— Папа, у нас в садике есть мальчики, они в американских джинсах ходят. Купи мне такие, а, пап!
Чимназ, игравшая в куклы, тоже подала голос: «Раз Махмуду, тогда и мне джинсы купите.»
Кафар только рот раскрыл от изумления, а Фари-да вдруг так расхохоталась, что из глаз ее от смеха потекли слезы. Не в силах выговорить ни слова, она тыкала пальцем в шестьдесят пять рублей, что лежали на столе.
— Ну, слышал? — наконец отдышалась она. — А теперь иди и купи на эти честно заработанные деньги джинсы своим детям… Это они пока маленькие, а то ли еще будет, когда они подрастут! Посмотришь, чего они у тебя потребуют завтра! Пристанут, как банный лист, и посмотрим тогда, что ты им сможешь ответить.
— Если смогу — куплю, а нет — и разговора никакого не будет. В жизни не носил американских джинсов — ну и что из того, мир, что ли, перевернулся?
— Не носил, потому что, во-первых, был деревещиной, а во-вторых, тогда и времена были совсем другие. Да ведь ты даже не представлял себе, что такое культура, что такое, к примеру, модное пальто. А мои дети — горожане, они больше нас с тобой знают. Смотрят на сверстников и стесняются своей бедности, да и я, признаться, готова сквозь землю провалиться, когда вижу, как другие дети ходят…
— Что ты говоришь, Фарида? Ты же портишь детей! Уж если сейчас, когда она маленькие… А что будет завтра, когда они станут самостоятельными? Да они же в грош нас ставить не будут. Хоть это-то ты понимаешь?
