Он шел по улицам, напоминавшим ему раннее детство, и побывал даже возле приюта, в котором его когда-то заперли на целую неделю и который он до сих пор старательно обходил стороной. Унылое здание стояло темное и пустое. Приют перевели в деревню, и только мыши хозяйничали теперь в мрачных, обветшалых комнатах.
«Сколько же улиц в нашем Неаполе? — думал Перчинка, шагая по кривым улочкам окраины. — Десять лет уже здесь живу, если не больше, а тут еще ни разу не бывал…»
Один из переулков неожиданно вывел его на длинную, однообразную Сан Джованни в Гедуччо. С одной стороны она была загромождена развалинами разрушенных домов, по другую сторону тянулись высокие заборы, ограждающие порт, который отсюда был похож на гетто. В порту было темно и уныло.
Перчинка долго смотрел через решетку ворот на портовые склады, на корабли и немецких солдат. Даже тут были немецкие солдаты. Их было много, гораздо больше, чем итальянских карабинеров. Все здесь было так мрачно и уныло, что казалось, будто радостная весть об окончании войны так и не сумела проникнуть за эти высокие заборы.
Через некоторое время подошел карабинер и прогнал мальчика от ворот. Перчинка вздохнул и поплелся обратно. Только сейчас он почувствовал, как устал за этот день. Пройдя несколько улиц, он понял, что у него просто не хватит сил добраться до своего монастыря. Поэтому он свернул на Рыночную площадь и, устроившись прямо на тротуаре рядом с остатками какого-то разбитого бомбой дома, уснул крепким сном.
На следующее утро его разбудил луч солнца, который упал сверху как будто нарочно для того, чтобы поиграть его взъерошенной курчавой шевелюрой. Перчинка сел и протер глаза. Рыночная площадь была полна народу. Из близлежащих деревень спустились крестьяне с большими корзинами фруктов, которых неаполитанцы не видели уже несколько лет. В глубине площади выстроились лавочки старьевщиков, куда непрерывным потоком тянулся народ, чтобы продать свое тряпье и на вырученные деньги купить немного фруктов. Наблюдая из своего укромного уголка за работой старьевщиков, Перчинка заметил, что то и дело кто-нибудь из них подходил к человеку, удобно устроившемуся в старом, расшатанном кресле возле своей хибарки, в нескольких шагах от лавчонок старьевщиков, произносил вполголоса несколько слов и протягивал какую-то бумагу. Мужчина, прищурившись, заглядывал в нее и, повернувшись к своей двери, раздраженно кричал визгливым голосом:
— Катари! Катар-и-и!
