— Я ученик Оппеля, — тихо сказал Галактионов, — взглянув на Доминака. — Может быть, вы опять упрекнете меня, но тут дело не политики, хотя Оппель был выдающимся советским хирургом, советским ученым, Я еще не слушал его лекций, но уже знал о нем. Владимир Андреевич Оппель своими работами перевернул во мне представление о подвиге. История заполнена военными подвигами, и многие из них достойны славы. Мы читали о героях войн, о полководцах, о храбрецах, иные из которых умели только хладнокровно и ловко убивать. И теперь газеты полны сообщений о разных убийствах, причем убийцы выставляются, как личности исключительные, чуть ли не герои. А о тех людях, что возвращают человеку жизнь, газеты почти ничего не пишут, о них можно прочесть только в специальных медицинских журналах.
На Галактионова смотрели с недоумением: к чему. это?
— Я говорю обо всем этом потому, — продолжал Галактионов, — чтобы понятной стала вам цель моей жизни и мои опыты. Дело, разумеется, не в жажде подвига и не в славе, а в назначении человека науки. Будучи студентом, я впервые присутствовал на операции у Оппеля. Больной — простой ленинградский рабочий. Его оперировали по поводу новообразования легкого. Я видел, как Владимир Андреевич удалил часть легкого вместе с опухолью, впервые видел обнаженное живое сердце человека. Оно замирало. Жизнь человека кончалась. Я посмотрел на хирурга — он подал операционной сестре инструменты. Значит, все…
Но нет, хирург задумался только на одну секунду, и вот он уже массирует сердце, сжимает его и отпускает в определенном ритме. Так продолжалось минут десять, а может, и больше. Я заметил только, что пальцы его все легче и осторожнее прикасаются к сердцу. Потом он совсем отнял руку. Сердце снова работало. К человеку вернулась жизнь.
Галактионов достал платок, провел им по лицу.
— Для нас такой случай сейчас не нов. Но тогда… Тогда я дал себе клятву — служить только борьбе за жизнь человека. И сейчас, видимо, придется говорить о наших взглядах, убеждениях… Я не буду скрывать, что признаю научной только ту физиологию, которая рассматривает смерть как существенный момент жизни. Я материалист, но не из тех, которые смотрят так: была жизнь, стала смерть — произошел скачок, возникло новое качество. И больше ничего знать не хотят. Для меня важен переход из одного в другое. Подлинно научная физиология доказывает, что смерть есть не внезапный, мгновенный акт, а постепенный, иногда очень медленно совершающийся процесс. Этот процесс неодинаков во времени для отдельных систем организма. После прекращения дыхания и кровообращения раньше всех, через пять-шесть минут, биологическая смерть поражает головной мозг, точнее — кору головного мозга. Следовательно, его обстоятельство требует главного внимания. Можно вынуть сердце, поместить его в определенные условия — и оно будет работать. Уважаемый профессор Мартинсон добился в этом поразительного успеха. Есть у нас прекрасные аппараты для искусственного дыхания. Мы можем заменить тот или иной сосуд в организме человека. Все это очень важно. Но есля говорить об оживлении организма в целом, то мало что можно сделать в течение критических пяти минут. Как только в коре головного мозга — тончайшем и всеобъемлющем регуляторе всех физиологических процессов — начнутся необратимые явления, уже бесцельны все попытки вернуть к жизнедеятельности любую из систем человеческого организма.
