— Я тут читал твои стихи, — начал он с гаденькой улыбочкой, внимательно следя за выражением её лица.
— Правда? Как это ты умудрился? — ядовито ответила Нина.
— Сашка просил сверить почерк. Ты ведь не заботишься об охране своих авторских прав — не подписываешься.
— Он показал тебе мои стихи? — Нина вздрогнула, её глаза помрачнели от тревоги, и я будто услышала, как болезненно звякнула и оборвалась какая-то струнка в её душе. Нина, кажется, тогда и сломалась.
— Да! Надо признать, ты в своём роде поэт. В своём роде, — поставил он акцент, и я поняла, что он цитирует Сашу. — Здорово же ты по нему сохнешь!
— Вовсе нет! — раздражённо ответила Нина. — Мы просто хотели посмеяться, посмотреть на выражение его лица, когда он получит подобного рода записку.
— Ах вот оно как! — прищурился Дима.
Я ненавидела Морозова в тот день больше, чем когда-либо. Это ж надо додуматься до такой низости — показать любовные письма такому подлому животному!
Я не ожидала от него подобного. До этого мне казалось, что он не способен уронить себя ниже собственного достоинства. Нину это здорово подкосило, но она не остановилась. Она неустанно следовала за таинственным шёпотом, тревожащим её душу.
Где-то через месяц Сашу утомила слишком активная переписка, и он прислал свою последнюю цитату. На этот раз он дублировал Стефана Цвейга. «Героиня больше не занимает меня…» — коряво чирикал он.
— Нина! Ты радоваться должна! Как ты не понимаешь? Ты не стала играть по его правилам, и он отступил. Ему неинтересно, если люди слепо не подчиняются ему.
— Ниночка! Разве ты не видишь? Он совершенно ненормальный! Его кроме тебя никто не хочет слушать, вот он перед тобой и петушится. Это же детский сад какой-то! — вторила мне Алина. А Нина молча терзала глазами его записки: «Змея укусила женщину не потому, что она плохая, а потому, что она — змея. А женщина отогрела гадюку не потому, что хорошая, а потому, что иначе не было бы сказки…»
Он будто приворожил её, и она, как сомнамбула, следовала за его горящим тёмным взором. Было в нём что-то дьявольское. Тогда я ещё не знала о его способностях, но порой уже чувствовала какую-то тяжесть, неудобство, если наши взгляды пересекались.
Мои родители уехали на несколько недель, и я решила погостить у Нины. Не знаю, общались ли они по телефону до этого, но переехав, я стала вынужденным свидетелем их чудовищных полуночных бесед. Около девяти вечера Нина начинала бесцельно бродить по квартире, то и дело натыкаясь на острые угла мебели. Она плюхалась в кресло, громко шелестела журналами, вылезала на балкон, варила какао… Через час всё это заканчивалось судорожным накручиванием телефонного диска. Она звонила ему, что-то говорила… Потом клала трубку на место и на несколько часов замирала, каменела у зияющего чёрной пропастью окна. Уже за полночь он перезванивал, и тогда они говорили, говорили всю ночь, до самой зари.
