Долетев до середины пути, он перестал думать.
Теперь все пошло быстро.
Слишком быстро, подумал оператор, объектив которого следил за падением на землю.
Книга росла перед глазами Вегарда. Он не мог моргнуть, не мог видеть ничего, кроме белой обложки, которая становилась все больше и больше, он распрямлял и сгибал руки, падая на землю, и, наконец, подумал: «Слишком быстро».
Ветер сорвал с него шапку, и светлые волосы, которые обычно тонкими прядями падали на лоб, дотронулись до оранжевой плиты, и одновременно с этим Вегард Крог понял, что все позади. Он схватил свою книгу и прижал ее к сердцу; лоб почувствовал слабый толчок твердой земли, волосы поцеловали светящееся дерево.
Это заставило веревку задвигаться опять. Движение передалось телу. Он засмеялся. Он орал, раскачиваясь вверх-вниз, из стороны в сторону. Он икал от смеха, когда патрульная машина въехала на строительную площадку и оператор пытался упаковать свою аппаратуру, бегом направляясь к дырке в дощатом заборе, который окружал площадку.
Вегард Крог никогда не чувствовал себя таким живым. Только бы в камере была пленка, тогда все было бы просто прекрасно. Прыжок получился таким, каким и должен был, таким, какой была книга, таким, каким Вегарду самому всегда хотелось быть: дерзким, опасным, вызывающим, на грани дозволенного.
Он не умер в тот вечер понедельника в середине февраля, напротив, он чувствовал себя бессмертным, вися головой вниз под ярко-желтым краном, над деревянной оранжевой плитой в сильном синем свете прожекторов полицейской машины, сирены которой завывали с земли. Вегард Крог раскачивался, прижимая к груди первый экземпляр своей новой книги «Прыжок с тарзанкой».
До смерти Вегарда Крога оставалась неделя и три дня, но он, конечно, об этом не знал.
Ингер Йоханне никак не могла заставить себя полюбить Зигмунда Берли, он вел себя слишком неаппетитно, если можно так сказать. Он нагло и невозмутимо ковырял в носу, непрерывно портил воздух, не извиняясь при этом, ковырялся в ушах, грыз ногти при всех, а сейчас рвал грязную бумажную салфетку на мелкие кусочки, не думая о том, что обрывки разносит сквозняком по комнате.
— Он хороший парень, — говорил обычно Ингвар, пасуя перед неприятием Ингер Йоханне. — Просто немного невоспитанный. И потом, Зигмунд был единственный, кто действительно со мной разговаривал после смерти Элизабет и Трине.
На последний аргумент возразить было нечего. После трагической смерти первой жены и взрослой дочери Ингвар и сам чуть не погиб. Он не мог работать и впал в страшную депрессию, и именно Зигмунд своей неуклюжей, трогательной заботой вернул его к какому-то подобию существования. Только через два года после трагедии, когда он встретил Ингер Йоханне, Ингвар начал вновь жить.
