Правый поворот — до сих пор холодок пробегает по телу при воспоминании об этой альпийской дыре Веве — от страха чуть не выпрыгнуло сердце и дрожали руки, когда разводил костерик в унитазе гостиничного номера.
В окна летели липовый цвет и дурацкие марши из соседнего ресторана, полиция повертелась вокруг, проверила подозрительного австралийца у портье и бросила к чертовой матери: почему меня зацепили?
Перехожу в другой ряд, набираю скорость. В зеркальце — пустая мгла, сворачиваю налево, еду на красный (благо на улице ни полицейских, ни собак), еще пару миль, и, если не верить во всевидящее око спутника, в черную магию, в сверхдостижения электроники и химии, от которых и блохе не укрыться в Лондоне, то можно бросать машину и двигать по маршруту проверки на своих родимых костылях.
До встречи с Генри еще целый час, с ума сойти, как медленно тянется время! «The inaudible and noiseless foot of Time!»[4], как писал идол моего австралийского папы. Что же скажет Генри? Неужели рыбка сорвалась с крючка? Будет очень обидно, это затянет всю операцию «Бемоль», потребует новых сил…
Нет, Генри настойчив и родился с серебряной ложкой во рту, у него не сорвется… А если вдруг ни черта не выйдет и все полетит в тартарары? Центр меня по головке не погладит, такое вставит…
И прежде всего старый друг Челюсть, подброшенный фортуной под самый купол Монастыря, уважаемый Николай Иванович, один из главных распорядителей судьбы владельца небольшой фирмы радиотоваров, легкомысленного австралийца Алекса,— видимо, зависть к его звезде никогда не вылезет из моих пропитых печенок.
Так и видится он мне в далекой ретроспекции в виде огромного бесформенного юнца, входящего в кабинет, что выходит окнами на улицу Несостоявшегося Ксендза (весь район дышит этим именем, тут и его памятник, и площадь, чего тут только нет), вот Челюсть входит в развевающихся штанинах и мрачном, как вся История, галстуке, открывает дверь и впускает вместе с собою шквалы коварного ветра. «Дуй, ветер, дуй!» — словно кричит король Лир из своего небесного угла[5], и ветер отбрасывает оконную раму, звенит стеклами, обходит все углы и выдувает (еще не повесили нитяные сетки) в июльскую жару документ на тонкой бумаге и не просто выдувает, а возносит над площадью и несет в сторону улицы Убиенного Царевича, показывая нижестоящим гриф «Совершенно секретно».
Ужас до сих пор не остыл во мне, вижу, как у Челюсти опустилась грандиозная челюсть (отсюда и гениальная кличка, придуманная мастером Алексом), мы снежной лавиной катимся вниз по лестнице, распугивая руководящих гусей, вниз, вниз, мимо оторопевших охранников прямо на улицу. «Не трожь! Не трожь!» — кричал Челюсть какому–то приезжему ориенталу, протянувшему потрескавшуюся руку к драгоценной бумаге, словно за дыней.
