Я и вправду видела всё это сквозь стены ещё до того, как Рено решился мне всё рассказать… Бедный дурачок, он-таки попался в ловушку моего доверия и спокойствия, хотя, судя по тому, какую боль я испытала после его первой исповеди, мне так много и не было нужно…
Я вела себя героически, просто героически, и это не преувеличение! Я вынесла немо, словно какая-нибудь посторонняя экономка, все «уроки тетралогии», помогавшие Рено обманывать своё нетерпение и которые Сюзи усваивала в молчаливом восхищении, впившись глазами в доброжелательные глаза апостола с седыми усами… Однажды я даже едва сдержалась, чтобы не изуродовать её, заметив, что она не слушает Рено, а следит потемневшим взглядом за движениями его губ… Прочь, прочь! Пусть останется в воспоминании лишь то, какая меня охватила молчаливая радость, какое бешеное желание вопить от восторга, в тот вечер, в тот прекрасный вечер, когда мы слушали «Парсифаля»…
Мы сидели в ресторане театра, неудобном зале, пропахшем соусом, пролитым пивом, плохими сигаретами, и дожидались, пока наконец чуть тёплый венский шницель доплывёт до нашего столика через головы изголодавшихся до ужаса после четырёхчасового спектакля людей…
Я облокотилась на стол и наблюдала при тусклом падающем вертикально свете, как постарел от музыки Рено, как подрагивают его усы и сжимаются челюсти и как помолодела, встрепенулась Сюзи – на неё милосердно снизошла сногсшибательная гармония… Она изображала томление, поводила хрупкими плечами, прикрывала веки, всем телом исполняла сладострастное упражнение, а молчаливый, даже злой Рено пожирал её глазами… Вокруг нас шум и гам, звяканье тарелок, Можи, сидящий позади с четой Пайе и Анни, что-то вопил официанту на плохом немецком, пронзительно по-цесарочьи попискивал выводок простоволосых англичанок… А я тем временем малодушно подумывала о десятичасовом поезде на Карлсбад и о том, как экспресс умчит оттуда в Париж прежде избалованную вниманием, а теперь никому не нужную Клодину…
– О-о! – восклицала Сюзи с притворным пылом, делавшим её весьма соблазнительной. – Я все глаза выплакала, когда представляли сцену крещения!
И она широко распахивала свои цвета ночной Сены, отливающие в коричневое глаза.
– Конечно… – бормотал, едва сдерживаясь, Рено.
– И разумеется, сразу узнала тему Клинка!
– Тему Клинка? О чём вы?
Я насторожилась и даже подалась вперёд – во мне проснулась надежда…
– Ну как же, Рено, та самая тема Клинка, которую он использовал для Вотана, а потом и для Парсифаля, неужели я ошибаюсь?
