Однако новый оборот луча высветил всплески куда слабей. Симон вздохнул, как игрок после удачного блефа. Дрожащими пальцами отстегнул клапан кармана и извлек сигарету.
Минуту спустя всплески окончательно исчезли, «картинка» приняла прежний вид.
«Духи», будь они трижды неладны! Сколько раз они сбивали операторов с толка, сколько раз из-за них поднималась тревога! Он правильно сделал, промедлив.
7.47 по местному времени — 6.47 по московскому
С потревоженного кустарника ссыпались капли ночного дождя. Коротко прошуршав, окропили плащ, брызнули на стекла очков. Сумрак подлеска, земля с палым листом смазались и помутнели.
Не задерживая шага, Джегин сдернул очки. Мокрая завеса исчезла, но мир не стал четче. Доставая платок и локтем отводя ветки, Джегин продолжал идти туда, где неясный просвет обещал просеку.
Объемна и насыщенна всякая минута жизни. Джегин видел размытый мир, неуверенно щурился. Сапог, запнувшись, рванул травяную петлю. Одновременно за шиворот скатилась капля, а голову пришлось резко наклонить, чтобы уберечь лицо. В то же время рука с заминкой продолжала тянуть сбившийся в глубине кармана платок, плечо перекосилось и напряглось, чтобы удержать ремень двустволки, и все это вызвало в Джегине мимолетное раздражение.
Думал же он о том, куда запропастился его напарник. И о том, почему холодит пальцы левой ноги — уж не прохудился ли сапог? По какой-то ассоциации мелькнула мысль о жене, которая не одобряла охоту, или, верней, то, что она понимала под этим словом. А грибной запах, когда Джегин наклонился, вызвал беглое сожаление об упущенных маслятах и белых. Но над всем брало верх азартное ожидание охоты, чувство свободы от обременяющих забот повседневности. И еще глубже скрывалась едкая тоска стареющего человека, который замечает медленный, из года в год, упадок сил, желаний, надежд и в душе готов на шальной поступок, лишь бы тот вернул ощущение молодости. Такой была последняя минута жизни Павла Игнатьевича Джегина.
8.50 по московскому времени
В высокие окна Центральной диспетчерской ЕЭС смотрело хмурое московское небо. Дождь, не переставая, лил дождь, и зал с огромной, во всю стену, схемой энергохозяйства, с пультом посередине выглядел угрюмо.
Загадочные для постороннего, как клинопись, значки на схеме были знакомы дежурному диспетчеру не хуже, чем таблица умножения школьному учителю арифметики. А нужный переключатель на пульте он мог найти с завязанными глазами, спросонья, в бреду, когда угодно и мгновенно. Но он не делал никаких резких движений. Наоборот, час за часом, смену за сменой он сидел в кресле, иногда обменивался по телефону короткими фразами с людьми на другом конце провода, только по делу, исключительно по делу, и снова сидел. Сидел, выполнял положенную работу, скучновато, внешне спокойно, — и ждал того, что, быть может, никогда не случится, во всяком случае не должно случиться. Чем бы диспетчер ни занимался, он помнил о возможности непредвиденного события, и это было частью его служебного долга — помнить. А также ждать — всегда, постоянно, с готовностью пожарного, который отвечает не за дом, не за квартал, а за город, за все хозяйство сразу.
