Гамбринус крепко зажмурился, использовав и верхние, и нижние веки. Перед глазами завертелись красные вихри.
— Ты меня видишь, — сообщил Гаулс уверенным тоном.
Гамбринус подумал, что лучше не показывать страха, а еще лучше — вообще не бояться.
— Вижу, — сказал он и почувствовал, что испуг действительно уходит.
— Что ты делаешь? — спросил Гаулс, опускаясь.
— Отдыхаю. Устал после охоты на сурпсов.
Гамбринус лгал, но надеялся, что Гаулс не знает об изменениях, связанных со сменой сезонов.
Так оно и оказалось.
— Ну и много ли добыл сурпсов?
— Много. Сразу и съел. Теперь перевариваю.
— А как Науза?
У Гамбринуса перехватило дыхание. Мозг словно сжался. Левое сердце на несколько мгновений замерло, а потом застучало не в такт правому.
— Науза? — Гамбринус тянул время, стараясь найти какой-нибудь нейтральный ответ. Гаулс не сознавал, что причиняет боль, и от этого было еще хуже.
— В прошлый раз, я заметил, ты был чем-то недоволен, — сказал Гаулс.
Он заметил! Недоволен! Да Гамбринус был вне себя от ярости! Не заметить этого было невозможно. Нет, все-таки у карвов чересчур грубая нервная организация.
— Как тебе сказать? — еле сдержался Гамбринус. — Не знаю даже — был, не был.
— А ты говори как есть. Говори, чем недоволен. А то мне неприятно, что ты что-то скрываешь. И про Наузу не ответил.
— Да что о ней говорить? Науза как Науза, — сказал Гамбринус, думая: а не сказать ли действительно всё как есть? Удовлетворить любопытство непонятливого карва? Вот так прямо взять и сказать, что они вернулись к естественной жизни и собираются множиться способом предков? Интересно, какая последует реакция? Гамбринус представил себе, какая может быть реакция и даже немного повеселел.
— Что значит Науза как Науза? Неужели тебе всё равно? Как ты можешь к ней так относиться?
— А как это я так к ней отношусь?
— Ты сказал, что тебе всё равно как она есть!
— Неправда. Я такого не говорил. Я сказал только, что Науза не больше и не меньше, чем Науза. Она есть то, что она есть. Она такая, какая она есть. И все, что я могу тебе ответить на вопрос «как она?», будет лишь моим ответом, и не хуже, не лучше Наузе не станет. К тому же я не могу тебе всё сказать.
— Это почему? — Гаулс был явно поражен столь длинной и витиеватой речью Гамбринуса.
— Потому же, почему ты не можешь мне сказать всего. Изменений так много, что невозможно сказать обо всех.
— Это верно, — Гаулс задумчиво погрузился в свои мысли — занятие, карвам несвойственное: задуматься над мыслями. Обычно они текут себе и текут, и не мешают.
