А на границе, в крае тишины и хмурых туч, готовилась очередная провокация. Фройляйн вдруг сказала, что идет на дискотеку. В тот день я был подавлен бытовой бедой – какая разница, сломался холодильник или косо посмотрели. Мысль о чьем-нибудь веселье просто возмущала. Кощунственны любые танцы.
Она сказала:
– Ты не имеешь права запрещать мне…
Я бросил контраргумент:
– Как можно веселиться, если твоему близкому невесело!
Фройляйн невозмутимо собиралась: трусы, бюстгальтер.
Я предупредил:
– Запомни, если уйдешь, то навсегда.
– Ты – собственник и черствый эгоист, – сказала Фройляйн. Колготки, юбка, свитер. – Мне нужно отдохнуть, развеяться.
Меня она с собой не приглашала.
– Там я ощущаю всю полноту жизни, а с тобою чувствую, что задыхаюсь.
Скотина. Тварь.
Я иронично хмыкнул:
– Ты, девочка, кусок сырого мяса, который дьявол подбрасывает на сковородке под отвратительную музыку.
– Ну и сиди в своем монастыре, а я поеду развлекаться.
Ботинки, шарф, пальто.
Она была прекрасна в порывах примитивного инстинкта. Я знал ее манеру отдыхать, чтоб алкоголь и на лобке рука. Ушла. А мне не верилось.
«Алеша? – ошпарила догадка. – Или Крысолов?»
Я, упиваясь собственным позором, через минуту бросился за Фройляйн. Отвоевать бесчувственную самку, и на цепь! Спугнув свидетельниц-подружек, себя не помня, грозил, упрашивал. Чудовищный спектакль.
Я приволок ее за шиворот домой, она рыдала:
– Какое ты имеешь право?
Я отвечал:
– Люблю.
Я лгал, я ненавидел.
Был заключен печально всем известный пакт, грустный триумф советских дипломатов. Что ж, сексуальный мор на Украине, расстрел Альбины Блюхер-Тухачевской и высшего командного состава не прошел бесследно, и финская война безжалостно и откровенно вскрыла несовершенство техники и атмосферу разложенья в армии и флоте, тактическое превосходство противника и уйму прочих недостатков.
На двадцать третье февраля Фройляйн отдарилась дезодорантом, я на Восьмое марта преподнес ей книгу и веточку мимозы. Приличия формально соблюдались. До лета нас сотрясали мелкие конфликты.
Однажды в мае Фройляйн заявила, что у нее нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что все равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слезы: «Ну, почему?» – я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нем поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?»
