Ирина Арнольдовна, вместо того чтобы проглотить кофе, сплюнула обратно в чашку.
Постучалась Вера Макаровна:
– Герман Тарасович, вас к телефону!
Герман Тарасович привстал, сдавленно благодаря, но, вовремя сообразив, что говорить с набитым ртом невежливо, вынул изо рта непрожеванное мясо и положил обратно в тарелку.
– Господи помилуй, – прошептала Ирина Арнольдовна и выбежала из комнаты первой. – «Сижу за решеткой в темнице сырой», – монотонно, как молитву, тянула Ирина Арнольдовна.
Шатаясь ото сна, в санузел прошел тихий сосед Андрюша. Запершись на крючок, он деликатно пустил душевую струю в таз, чтоб заглушить все иные звуки.
Ирина Арнольдовна симпатизировала Андрюше. Движимый чувством прекрасного, он оклеил дверь уборной журнальными репродукциями Рериха (до слез сокрушался, находя их в ведре со следами употребления), с юношеской самоотверженностью спас наколотую на крюк дремучей Верой Макаровной ксерокопию «Розы Мира».
«Интересно: срет или зубы чистит?» – с нервным смешком подумала Ирина Арнольдовна. «Раз закрылся – значит, срет», – логически вывела она, приготовившись услышать характерные аритмичные всплески в лунке унитаза или, на худой конец, звонкую дрель утреннего уринирования, но тщетно. Предусмотрительный Андрюша, видимо, застелил лунку бумагой. «Зубы чистит», – уговорила себя Ирина Арнольдовна и, склонившись над тарелкой, проворно заработала челюстями.
Пистолетно хлопнула крышка стульчака – Андрюша спросонья не захватил резиновые амортизаторы-заглушки.
Как сдохло что-то в желудке у Ирины Арнольдовны. Взбесившееся варево вскипело и устремилось наружу, рвотные спазмы скрутили ее пополам, и она с воплем облилась чем-то жарким и липким.
Проклиная судьбу, из уборной выполз полумертвый сосед Андрюша, переживавший подобные ляпсусы, как смерть детей. Когда он заглянул на кухню узнать, кого обеспокоил, глазам его предстали кашеобразная дорожка, ведущая к раковине, и клокочущая над ней Ирина Арнольдовна.
От прочих мужчин я отличаюсь
От прочих мужчин я отличаюсь тем, что перед совокуплением говорю женщине приятные слова и дарю шоколадку. Женщины платят мне глубокой привязанностью за такое понимание их уродливой психологии. Кто не удержался бы от оскорблений: вот, мол, сучье племя, за поганый какао-бобовый суррогат копыта раздвигаете! – и непременно обидел бы. Я же если и уколю: «Ну ты и дешевочка!» – то сделаю это мягко, потреплю ей волосики на лобке, и женщина повеселеет и усмехнется вместе со мной своей незамысловатой продажной природе.
