Он посмотрел вниз, в долину, и увидел отдаленные мерцания слабых огней, которые символизировали теперь его судьбу. Но они символизировали и кое-что еще, нечто большее, чем просто судьбу: они символизировали своего рода тепло и надежность; они символизировали все человеческое, что было в Нова Полска. Сидя здесь на скальном уступе, в холоде горных вершин, он пришел к неизбежному осознанию, что ни один человек не может жить в одиночестве, и что его собственная тяга к переселенцам была так же велика, как и их к нему.
Затем он начал спускаться, делая это медленно, из-за усталости, а еще и потому, что от того неистовства, с которым он совершал подъем, у него были в кровь разодраны и разбиты руки. Было уже утро, когда он добрался до луговины, и солнце ярко сияло на кресте, поднимавшемся над церковью.
Рестон неожиданно отошел от окна и вернулся к своему креслу. Боль вызывали даже эти воспоминания о годах тяжких трудов.
Но в комнате было тепло и уютно, а его кресло было глубоким и удобным, и постепенно боль отступила. Теперь очень скоро, он хорошо знал это, один из мальчишек перебежит глубокий снег, неся поднос со свадебными угощениями, и будет стук у его дверей, и наступит следующая минута, из тех самых, ради которых он жил и которые, складываясь вместе долгие годы, сделали его капитуляцию перед судьбой более терпимой.
Его капитуляция перед судьбой произошла не сразу по возвращении в деревню. Она проходила едва уловимо в течение последующих лет. И была естественным результатом множества самых разных жизненных переломов, происшествий и неожиданных моментов. Он попытался припомнить минуту, когда впервые, четко и стремительно, занял нишу, которую обстоятельства и общество предопределили ему. Несомненно, это, должно быть, произошло в ту четвертую зиму, когда умерла маленькая дочь Андрулевичей.
Был унылый зимний день, темное небо, промерзшая земля, все еще непокрытая снегом. Рестон проследовал за небольшой процессией вверх по холму, который находился рядом с кладбищем, и стоял там рядом с мрачными переселенцами у края маленькой могилы. Был деревянный гроб, над которым стоял отец ребенка, неловко сжимая руками Библию, путая условности ритуала, стараясь разборчиво произносить слова, но вместо этого произнося их судорожно, прерывисто, грубым крестьянским голосом. В конце концов, Рестон, будучи больше не в силах переносить это, прошел по мерзлой земле туда, где стоял убитый горем человек, и взял из его рук Библию. Затем он выпрямился под холодным суровым небом, высокий и сильный, и голос его был так же чист, как холодный зимний воздух, однако, как ни странно, так же мягок, как день в середине лета, наполнен обещанием грядущей весны и уверенностью в том, что все зимы должны когда-то пройти.
