У меня было время подумать. Зачем было меня убирать, если они уверены в своей правоте? Может, теперь они засомневались, что момент выбран правильно; может, они поэтому и не воспользовались информацией сами? У нас общий враг, которого мы пытаемся уничтожить — существо, которое ничего не делает, лишь непрерывно распространяет себя по всем направлениям. Черт, у меня получилось бы. Я бы сумел. В бесконечной Вселенной обязательно и неизбежно, должна была появиться добродетель — обнаруженная случайно, похожая на развороченные кишки и на вскрытые вены. И мы неминуемо стали лучше, чем наш творец. Или лучшим его сегментом — из всех, что существовали до этого.
Я не знал, что такое возможно: восстановиться после полного перегорания. Очаги выгорания были словно конечные точки, один большой терминал, подключенный к черной дыре, что вбирала в себя стены, кресла, людей и книги, и те падали вниз, словно в пролом в полу под провисшим ковром — шаг на прогиб, и ты исчезаешь, увлекая за собой все свое окружение. На это притворство столько сил уходило, что наша Вселенная не свернулась, как кровь, почти сразу. Квинас мне ничего не сказал — он был хорошо экранирован. Может быть, даже слишком хорошо. Казалось, что он — всего лишь наблюдатель, следящий за темнотой. Но у перегоревших не остается энергии даже на наблюдение. И он спелся с Касоларо, обрюзгшим эстетом с чувством юмора на уровне кошки. Локхарт, по крайней мере, был как отец — добрый, но не слабый; мудрый, но живой.
Ретинальные сгустки тьмы клубились перед глазами и растворялись в ничто. Я не знаю, сколько часов или дней я наблюдал сцены из жизни этой завалящей планеты и слушал музыку у себя в голове. Медленно пережевывая свой транс. Просветы четкости — как свежий вкус мяты. Я проходил сквозь моря, смотрел ментальные записи дна, покрытого черной лавой; сквозь леса, что стелились внахлест под порывами ураганного ветра. Крупные планы древних деревьев в зарубцевавшихся ранах. Старинные замки в навязчивых деталях. Симфонии от начала до конца. Я проходил сквозь города. А потом на меня вдруг напала сонливость, и мысли начали путаться. Самые разные: что мы все — мыслительные импульсы в подсознании убогого бога, пообтрепавшегося и усталого. Что многие из нас хотят умереть. Все это были правдивые половинки одной общей картины. Мне снились багровые пастбища, и мне было тепло в моем заточении. От меня не осталось уже ничего — одно настроение.
